— Ты только не волнуйся, ложись, все будет в порядке.

— Сегодня суд, ты знаешь, так все надоело. Но если присудят, я устрою тарарам американскому правосудию. Сегодня я должен отказаться от услуг адвоката. Я только что уплатил ему 350 долларов, он прислал счет еще на 300 долларов.

Господи, адвокаты в Америке — это страшное дело, их надо бояться больше воров. Вор, рискуя жизнью, лезет за своей добычей, и его ждет в случае неудачи наказание. Адвокат на всех несчастьях делает деньги, грабит у несчастных последнюю копейку и остается уважаемым человеком. И даже если он вас по миру пустит, за это его не осудят.

Вот к этому ужасу я тоже никак не могу привыкнуть.

Позвонили, через 10 минут будет доктор. Тогда еще доктора посещали больных на дому, но вскоре это прекратилось. Пришел довольно милый, симпатичный, пошутил, посмеялся:

— Нужно лежать, полный отдых, хорошее питание, — и ушел.

Вечером Кирилл с горькой улыбкой заявил:

— Ну что ж, полечись, поправляйся и поедем в СССР читать лекции «Способы приобретения и методы лечения туберкулеза в США».

Я рассмеялась. Действительно, было бы смешно, если бы не было все так катастрофично. Что ждет нас завтра? Если уж Кира так пошутил… А ведь я знаю, что еще месяц тому назад у него не повернулся бы язык сказать это.

Помню, мы пошли с ним первый раз на какой-то концерт симфонической музыки в Карнеги-холл. Симфонический оркестр был замечательный, акустика потрясающая, а зал в то время был удивительно обшарпанный. Стены зала были не белые, а серые, позолота на орнаментах почернела, бархат из красного стал коричневым, потрепанным, бумажки, окурки валялись под ногами, в то время демократичный американский народ еще свободно курил в театре, в кинозалах, в метро и автобусах (во время концерта народ тоже курил). Люди были очень буднично одеты (шел дождь, зонты, плащи лежали у всех на коленях). И когда мы вышли, я с грустью вспоминала наши блестевшие чистотой театры и нашу празднично одетую, возбужденную публику.

— Неужели такая богатая, благополучная страна, не пережившая никаких потрясений, не в состоянии отремонтировать такой чудный зал с такой волшебной акустикой? — не выдержала я.

Нью-йоркское метро мне вообще показалось чудовищной трущобой. Оно создало у меня впечатление абсолютного пренебрежения к тем слоям населения, которые должны пользоваться этим видом транспорта. Разве можно было эту подземную трущобу сравнить с нашими московскими дворцами! И поэтому когда я какой-то своей знакомой американке показала наше метро, она мне сказала: «Да, но ведь там у вас в этом метро могут ездить только избранные, а у нас все». И как бы мы наше московское метро ни ругали в свое время, что оно построено с излишней роскошью, но ведь оно было построено не для избранной элиты, а для всех без исключения, для всех. А вот здесь, в Америке, театр — театр! — и не где-нибудь в захолустье, а прямо в центре города — это никак не укладывалось у меня в голове, такое потрясающее пренебрежение к искусству.

— А как в Москве? — спросил Александр Федорович.

— Господи, да там же театры — это дворцы, чистота, все блестит. Вы после концерта или постановки выходите оттуда как обновленный. Когда я выходила из театра, мне не хотелось садиться в трамвай. Я шла пешком, мне хотелось сохранить то возвышенное чувство, что я получила в театре, и не растерять его в трамвайной толпе.

Он повернулся ко мне и крепко поцеловал меня в щеку.

Я с удивлением посмотрела на него и сразу не смогла понять: за что? Я думаю, что ему просто было приятно услышать, кроме вечной ругани России, что-то приятное о русской культуре и о России вообще. Ведь кроме Сталина там живут еще 250 млн населения. Поэтому он мог часами слушать мои рассказы о плохих и хороших сторонах жизни там. Нам вместе никогда не было скучно.

Ему просто безумно хотелось послушать людей «оттуда», выросших и получивших воспитание и образование «там», ни внешне, ни внутренне не похожих на те карикатурные типы «Ниночек» и «Иванов», какими за рубежом любили изображать жителей Советского Союза СМИ, кино, театр и т. п.

Мы были такие же, как они, только помладше, мы были детьми, когда они уже ворочали страной, творили историю, которую оставили нам в наследство расхлебывать, и сейчас, встретившись с нами, им хочется узнать, что же мы, выросшее без них новое поколение, сделали. Я и сейчас думаю, что все, о чем мы с Кириллом вместе и по отдельности ему рассказывали, и то, что он нам рассказывал о себе, если бы было записано, это была бы сама по себе хорошая историческая исповедь.

Александр Федорович всегда на первый день Пасхи приглашал к себе самых близких друзей разговляться. Я помню наш первый визит к нему на Пасху. Мы пришли, когда гости были уже в полном сборе, разговлялись на втором этаже в гостиной. Александр Федорович встретил нас внизу в вестибюле. Он помогал мне снять пальто, когда увидел, что со 2-го этажа спускается вниз священник, отец Шаховской. Видимо, чтобы не ставить нас в неловкое положение, особенно меня, Александр Федорович быстро поднялся к нему навстречу предупредить его, что мы не те, кто подходит к ручке священника с поцелуем. Я вообще не знала, как это нужно делать со священником: трижды целоваться, как и со всеми на Пасху, или поцеловать ему руку, или просто сказать «Христос воскрес». Александр Федорович представил нас просто, по-светски. Мы пожали ему руку и, конечно, сказали: «Христос воскрес». Он ответил: «Воистину воскрес», без поцелуев.

Мы с Кириллом по-разному относились к Александру Федоровичу. Я часто, особенно в начале нашего знакомства, говорила:

— До чего же не везет России, вот если бы он остался у власти, все бы было по-другому, — или сетовала: — Почему народ не поддержал его и допустил, чтобы страна лишилась такого человека?

Кирилл отвечал:

— Очень просто. Потому что в то время он оказался не тем вождем, который был необходим народу.

— Ты хочешь сказать, что он был слишком мягкий, слишком человечный? — не унималась я.

— Да нет, — отвечал Кирилл, — он просто не понимал, что народу надо. Он, по-видимому, даже не чувствовал глубоко, что вокруг него происходит.

— Но он же был такой крупный оратор, как же он допустил и не смог зажечь толпы людей, которые смог воспламенить Ленин, не будучи никаким оратором?

— Видишь ли, Ленин говорил то, что люди хотели услышать. Ленин поступил умно, он дал народу возможность бороться за то, что они хотели. Пусть что угодно об этом говорят, но это именно было так. А