бессердечных американских евреек. Меня удивляет и поражает невероятный антагонизм между евреями, прибывшими из Европы, и местными. Не могу понять, разве можно так относиться к тем, кто приехал из Европы?

Странно, но ловлю себя на мысли, что национальный вопрос никогда меня не интересовал. Да и никто почти никогда и не спрашивал меня об этом. Здесь отдельные еврейские кварталы, отдельные еврейские больницы, еврейская пища. Ведь это почти такое же гетто, только созданное самими евреями. И только сейчас я поняла, насколько мне было чуждо чувство национальной розни, и вот сейчас, здесь я ощутила, какая это жуткая вещь, и то же самое, по-видимому, происходит в мужской половине этого санатория.

В воскресенье приехал Кирилл с Мирой Гинзбург, она мне очень понравилась. Рассказывала, что была на концерте Ивана Жадана — тенора московского Большого театра. До войны в Большом театре их было трое: Козловский, Лемешев и Жадан. Вот Жадан и оказался здесь, среди перемещенных лиц.

— Все просто бесновались, так всем понравился его голос и особенно манера петь.

— Я тоже любила его голос. Немного слабее, немного слащавее, чем у Лемешева и у Козловского, но ангельская манера петь, заламывая рученьки. А ведь главное — это то, что здесь он никогда не будет тем, кем он был в России, в Москве.

— Да, конечно, он здесь у кого-то работает садовником, — сказала грустно Мира. — Что здесь делать таким людям, оторвавшимся от родной почвы?

Кирилл рассказал, что видел Макса Истмана и Лену на его лекции. Макс все больше и больше становится махровым антикоммунистом, сообщил он.

— Передавали тебе большой привет и снова приглашали тебя к себе.

Я спросила у Кирилла:

— Есть ли у тебя деньги хоть на хлеб и молоко детям?

Он ответил уклончиво:

— Есть.

И мне стало так жалко Кирилла, он выглядит просто измученным.

Сегодня как-то все притихли. По палатам прошел слух, что кто-то на втором этаже сошел с ума и его отправили в дом для умалишенных. И это случается довольно часто, сказали мне.

Время идет так тяжело и нудно, что нет ничего удивительного в том, что люди с ума сходят. Как бы хотелось перестать думать.

Наступила предрождественская, предпраздничная американская суматоха. Шлют подарки, посылают открытки с кровати на кровать. Благодарят друг друга через перегородки:

— Это замечательно, это очень мило.

И опять:

— Мне жарко, мне холодно, я замерзаю…

Поставили в углу елку. Кое-кто запротестовал, что это не еврейская, а христианская традиция, а этот санаторий еврейский. За окном появилась вереница детишек в возрасте 7–8 лет. Они спели несколько рождественских песен, крикнули на прощание «Мерри Кристмас» всем стоявшим у окна больным, помахали ручонками и так же гуськом ушли.

Я тоже получила много поздравлений и письмо от моих деток. В таком теплом, милом письме было так много тоски, что я без слез не могла его читать. «Мы устали есть в кафетериях, — пишет Лялечка. — Хайда мне сказала, что для того, чтобы приготовить обед, надо 3 часа времени. О, если бы я хоть одну треть этого имела, чтобы сходить в парк».

Мои милые, родные детки. Я так любила свою семью и всю жизнь мучилась оттого, что жизнь моих родных была такая неустроенная, вечные переезды, вечная разлука с родными. И я давала себе клятву, что все свои силы, всю свою энергию вложу в то, чтобы мои дети жили в нормальных семейных условиях. И какая страшная ирония, не только я наказана, но и мои дети должны нести этот тяжелый крест нашей жутко неустроенной жизни. И чем все это закончится, никому не известно.

То, что переживаю я сейчас, намного страшнее голода, холода и всех тех лишений, которые я пережила в детстве у себя на родине. Это была моя родина, и я чувствовала себя дома, куда бы судьба ни забросила меня. От польских пограничных лесов до тихоокеанских водных просторов я чувствовала себя дома. А здесь ни тепла, ни уюта, ничего.

Для меня проблема воспитания наших детей самая главная, об этом я думаю больше всего. И вдруг дети остались одни, без матери, на год, а может быть, и больше. Разве это не трагедия? Когда, кроме Кирилла, никого у них нет, ни единой души, к кому они могли бы обратиться, кто бы поинтересовался, что детям нужно и в чем они нуждаются. Мне становится за них страшно. Теперь мне больно, нестерпимо больно, что мы лишили их друзей детства, близких, родных.

В Москве у них было бы много школьных друзей, кузены, кузины, а как это хорошо! И дети это понимают. Как плакала Лялечка, что там остались Галя, Женя, Боря. Недавно они с болью вспоминали: «Мамочка, ведь Женечке и Борюшке уже 18 лет».

В этом возрасте они уже собирались бы все вместе. Вместе ходили бы в театр — в Большой, Художественный, на концерты в консерваторию. А здесь, кроме кино (которое не всегда бывает на должной высоте), мы ничего больше не можем позволить себе. И это больно.

Завтра воскресенье, чувствую я себя отвратительно. Ни читать, ни писать, ни думать уже нет сил. Но не думать было трудно. И я много, о, как много передумала за это время. Боже мой, сколько нужно сил! Я креплюсь, но вечером не выдержала, разревелась. Подошел врач.

— Пожалуйста, дайте что-нибудь от нервов, — попросила я.

— Не волнуйтесь, — успокаивал он меня, — дела ваши идут хорошо, показатели анализов негативные, снимки хорошие.

У него хорошая улыбка, мягкий, приятный голос, что вызывает к нему чувство доверия, когда он дает лекарство, я принимаю с уверенностью, что поможет.

Приехал Кира, тоже успокаивает:

— Я с детьми сам справлюсь, а ты только поправляйся поскорей.

Дети шлют мне хорошие письма, скучают, ждут. Лялечка рисует Володюшку с пятачком на носу и подписывает: «хрю-хрю, я есть хочу». На себя тоже карикатуру.

Лялечка хорошо рисует. Пишет: «Волосы у меня длинные, свободно на них сажусь».

Володя пишет: «Видел Вацлава Сольского (наш знакомый польский писатель), — пригласил меня на ланч и сказал мне, что недурно было бы мне поучаствовать в „соревновании дураков“». Володенька пишет об этом как о забавной шутке Вацлава и о том, что в школе у него были перевыборы и он снова президент класса.

Кирилл тоже приписал: «Дела идут ничего». Господи, что такое — ничего, я уже сама ничего не могу понять. Когда же это ничего кончится и наступит что-то?

Наступили праздники, как же дети там одни?

Звонила Ева Джолис, страшно возмущается: