Но ни у кого из них никакого желания не было судиться с нашими адвокатами.

Время шло, наши визы кончились.

— Что же будет дальше? — в недоумении спрашивали мы. Ведь адвокаты еще ничего не предприняли в отношении нашей легализации и внесения «билля», как они обещали.

Мистер Джолис вместе с Кирой пошел к ним в контору и спросил, что было ими предпринято в отношении продления наших виз и вообще в отношении статуса нашей легализации. Ричмонд заявил Джолису, что устно договорился с представителем эмиграционного бюро о продлении нашей визы на 2 месяца.

— И это все? — удивился Джолис. Дня через два г-н Джолис сообщил нам, что Моррис обещал лично заняться нашим делом, так как считает, что Ричмонд недостаточно компетентен.

Что можно было сказать на это, если сам адвокат Моррис, втянувший Ричмонда в это и переложивший на него все, что обязан был делать сам, после стольких мучений, которые нам пришлось перенести, заявил, что Ричмонд не способен заниматься нашим делом?

Время шло, а наше дело продолжало висеть в воздухе. Наша надежда на то, что эти адвокаты со своими фантастическими связями, без которых, по утверждению всех наших знакомых, в Америке нельзя и шагу ступить, окажут нам помощь, не оправдалась. Кончилось тем, что сам адвокат Моррис признал неспособность своего партнера — то есть, иными словами, ни им, ни нам никакой пользы от него нет.

Кстати, теперь мы уже знали, что попали к Моррису, который ничего общего не имеет с тем Моррисом, которого нам рекомендовал Виноградов.

Сказал нам об этом Б. И. Николаевский. Когда мы возмутились, что этот хваленый политический адвокат, который якобы так много помогает политическим эмигрантам, притащил еще какого-то подставного адвоката, и ведут они себя как хищники, напавшие на добычу.

— Вы попали к адвокату Моррису, но это не Эрнст Моррис, а Боб Моррис. Он ничего общего с тем Моррисом не имеет.

Это было трагическое недоразумение.

Я уверена, что Лидия Александр овна, как и мы, была в Америке новый человек. Они прибыли в Америку к Александре Львовне Толстой на пару месяцев раньше нас. И поэтому, когда она обратилась к своим действительно хорошим знакомым и упомянула имя Морриса, они сказали ей, что знают такого, что он хороший адвокат по политическим вопросам и имеет большие связи в правительстве. И они, и она были уверены, что это тот самый адвокат, и в ту же ночь представили нам его как известного адвоката по политическим вопросам господина Морриса.

Это, я не знаю даже, как назвать, сущее или трагическое, недоразумение стоило нам слишком дорого, так как превратило всю нашу жизнь, а следовательно и наших детей, в пытку.

Мы с трудом старались прийти в себя. Как же мы попали в такую историю? Вместо того, чтобы иметь дело с человеком, действительно понимающим наши трудности и наше моральное состояние, знающим, как и с чего начинать вести наше дело, попали к каким-то адвокатам, ничего в нашем деле не понимающим.

Наконец мы, что называется, собрались с духом и решили, что с ними нужно покончить и начать все сначала. В конце апреля 48-го года мы написали письмо адвокатам, что мы просим их с этого дня не считать нас своими клиентами и представить нам счет за свои услуги.

Кирилл сам отнес это письмо в контору «Хочвальд, Моррис, Ричмонд, Эсквайр» и отдал под расписку в руки Ричмонду, напомнив ему о том, что по предварительной договоренности мы можем в любой момент отказаться от их услуг. На что Ричмонд ответил:

— Да, можете, но я должен поговорить с Моррисом, так как он является вашим настоящим адвокатом.

Прошло еще около месяца — от адвокатов ни звука. Тогда мы написали второе письмо, в котором напомнили, что в нашем первом письме мы сообщили им, что мы отказались от их услуг и просили представить нам счет за их услуги.

Но так как на наше письмо мы никакого ответа не получили, то их молчание мы рассматриваем как отсутствие каких-либо претензий к нам и просим вернуть наши паспорта и все документы, имеющие отношение к нашему делу.

В кабинете у Ричмонда присутствовал в это время русский переводчик. Ричмонд, закончив читать наше письмо, обратился с раздражением к переводчику:

— Передайте господину Алексееву, что он очень пожалеет об этом.

— Зачем он пугает нас, пусть прямо скажет, сколько стоят их услуги, — попросил Кирилл.

— Передайте г-ну Алексееву, что я не хотел пугать его, а наши услуги стоят 5000 долларов, — ответил Ричмонд.

— Хорошо, — сказал Кирилл, — пусть он представит нам счет, что они сделали в отношении нашей легализации, а также в качестве литературных агентов.

— Пусть г-н Алексеев спросит у г-на Бармина, сколько ему стоила его легализация, — сказал Ричмонд. — Он заплатил за это от 15 до 20 тысяч долларов.

Кирилл тут же поднял трубку и в присутствии Ричмонда позвонил Бармину. И на вопрос, сколько стоила ему его легализация, Бармин твердо ответил: «Ни одного цента».

На следующий день мы решили сами пойти в эмиграционное бюро по адресу 70 Коломбус-авеню. Инспектор, который нас встретил, сказал:

— К счастью, вы очень удачно зашли. Я послал вам уже два письма с просьбой зайти и заплатить 16 долларов с человека — налог, требуемый по закону, — и не получил от вас никакого ответа. Вы могли потерять право на продление ваших виз.

Эти письма, как и вся другая наша корреспонденция, поступала по просьбе адвокатов прямо на их адрес. И они ничего нам не сообщили. Как же можно было рассматривать такой поступок адвокатов, когда мы по их вине чуть вообще не лишились права получить отсрочки наших виз! И вообще, сказал нам инспектор, наше дело настолько уже запутано, что, по его мнению, гораздо лучше будет, если мы теперь будем иметь с ними дело сами лично.

Не получив от адвокатов, как говорится, ни ответа ни привета на наши письма, мы решили, что с ними у нас все покончено и постепенно стали приходить в себя.

Я даже не знаю, сумею ли объяснить то жуткое моральное состояние, в котором мы все это время находились. Мы покинули не страну, а систему, которую создал Сталин, при которой даже самое безобидное желание остаться или задержаться в чужой стране означало подписать себе смертный приговор.

И в том положении, в котором мы находились, у нас был только один путь — получить политическое убежище здесь, так как возвращение означало смерть. Мы покинули родных и близких, друзей, с которыми росли, жили, учились, работали, с кем пережили столько тяжелых и радостных дней, и больше никогда, никогда ни мы о них, ни они о нас ничего не узнаем и ничего не услышим. Мы для них уже не существуем. Кроме горечи потери, сколько им еще придется пережить из-за нас! И все это тяжелым камнем лежало у нас на душе. В моей душе жила и, мне казалось, всю мою жизнь будет жить эта кровоточащая рана.