Я еще не могла никак успокоиться после этого отвратительного дня, не выдержала и сказала:

— Если там все так, как вы говорите, этому, по-моему, там есть извинение: люди живут в условиях сталинской диктатуры. Но кто здесь, в этой свободной, как все утверждают, стране тянет людей за язык заниматься доносами, не успеешь рот открыть.

Мадам Далина на это не задумываясь ответила:

— А разве советское правительство не может подсылать сюда к нам людей, чтобы они знакомились с нами и передавали ему сведения о нас? Разве советское правительство не хочет знать, как мы живем и чем занимаемся?

— Во-первых, я не считаю, что в советском правительстве сидят такие тупые идиоты, которые способны были бы посылать для этой цели семью с детьми. А во-вторых, среди вас они легко могут найти и завербовать человека, умеющего профессионально этим заниматься.

С этого момента к нам стал приходить только г-н Далин. По-видимому, мадам поняла, что я догадалась, кто был в данном случае доносчиком.

— Ниночка Ивановна, с вами хочет познакомиться дочь Петра Александровича Кропоткина.

— Александр Федорович, вот не ожидала, но я с огромным удовольствием. А скажите, она очень глубоко разделяет точку зрения и анархические идеи своего отца, Петра Александровича Кропоткина? Вы знаете, об анархизме я кое-что слышала еще в детстве, а моя семья имела какое-то косвенное отношение к знаменитому анархическому движению батьки Махно на Украине. Да не смотрите на меня так, как-нибудь расскажу.

— Да нет, я лично даже думаю, что она скорее сочувствует Советскому Союзу.

Так мы очутились на 5-й авеню в районе д90-ой улицы в очень скромной квартирке, нас встретила очень милая, симпатичная пожилая дама, Мария Петровна Кропоткина.

За годы моего пребывания за границей я уже успела повстречать довольно много таких маститых князей и княгинь, графов и графинь: Голицыных, Оболенских, Мусиных-Пушкиных, Урусовых, Белосельских-Белозерских и многих других. Всегда было странно видеть обыкновенных людей, которых в автобусе, в метро, на улице ничем не выделишь из окружающей их толпы. Никто из них не был похож на тех князей, графов и графинь, которых все, и я в том числе, видели только в кино или на сцене, от чего создавалось впечатление, что в прошлом вся жизнь в России была какая-то особенная и все эти люди были людьми особой касты, к которым страшно было даже прикоснуться.

А вот здесь мы сидели, пили чай, так же как в любой семье в Москве. Только это была не Москва, а 5-я авеню в Нью-Йорке, и с нами сидела княгиня Мария Петровна Кропоткина, женщина, смертельно уставшая от эмиграции с 19-го года. И весь разговор крутился вокруг вопроса, насколько опасно или безопасно возвращаться сейчас в Россию и что многие эмигранты после войны, истосковавшись по родному краю, готовы бросить все и вернуться к себе на Родину. И мне до боли обидно было слушать, что война образумила Сталина, что после войны все изменилось к лучшему и все могут спокойно вернуться в родные пенаты. Во время войны, когда у Сталина была более важная задача — отправлять на убой миллионы людей — и он немного отвлекся от гражданского населения, у многих советских граждан появилось чувство, что можно более свободно общаться даже с иностранцами. И старые эмигранты также воспрянули духом в надежде на перемены и на возможность скорого возвращения к себе на родину. Они стали оббивать пороги советских консульств даже уже во время войны, бросали все и возвращались, но Сталин не был бы Сталиным, если бы не остался верен себе, и многие из них горько заплатили за свою доверчивость. Почему не могут люди спокойно вернуться без боязни к себе на родину?

Не знаю, осуществила ли дочь князя Петра Александровича Кропоткина свое желание или осталась здесь где-нибудь на Ново-Деевом, но ее платок, подаренный мне, я храню как реликвию, полученную из рук дочери легендарного лидера анархического движения у нас в России. Но, к сожалению, здесь же я очень хорошо поняла, что существует глубокая пропасть, которую трудно перешагнуть. Мы тепло с ней попрощались.

С Мирой нас познакомил, вскоре после того как мы оказались в Нью-Йорке, Юлий Давидович Денике. Рекомендовал он нам ее как лучшую в Америке переводчицу с русского языка. Она в это время как раз переводила одно из лучших произведений Евгения Ивановича Замятина роман «Мы». Кирилл знал Замятина с детства, они оба оказались из одного города Лебедянь Тамбовской губернии, и Кирилл даже учился в той школе, где преподавал священник — отец Замятина. Мира хотела узнать у Кирилла значение каких-то слов или названия каких-то предметов, которые часто упоминал Замятин в своем романе и которые были ей незнакомы.

Она в это время также переводила многие другие произведения русских писателей, в том числе произведения Михаила Афанасьевича Булгакова «Роковые яйца», «Мастер и Маргарита» и его пьесы. Надо сказать, что ее переводы были самые лучшие, от них пришел в неописуемый восторг даже Корней Иванович Чуковский, от которого она получала восторженные, почти любовные письма о ее переводах, и в Америке она была внесена в книгу: «Who is who» за качество ее переводов.

Мира родилась в Белоруссии, в городе Бобруйске, отец ее принадлежал к бундовцам и еще к какой- то партии не то меньшевиков, не то эсеров, не знаю точно, но пока был жив Ленин, он при нем работал в Белоруссии и даже занимал какой-то значительный, важный пост.

Но вскоре после смерти Ленина, в 1924 или в 1925 году он, как и многие другие, быстро понял, что при Сталине, который начал набирать силу, надо куда-то убираться, куда-то уезжать. Сначала они выехали в Литву, оттуда в Канаду, а из Канады в Нью-Йорк. Здесь у них было довольно много родственников, уехавших давно из России, еще до революции, но отец Миры не мог перенести разрыв с Белоруссией и вскоре очень тяжело заболел. Мира и мама Броня остались без копейки денег с больным отцом. В те годы в Америке никакого социального обеспечения не существовало, получить помощь было неоткуда, немного помогали еврейские организации, вот и все. К какой именно политической группе принадлежала ее семья, я не знаю, я только знаю, что ее мама Броня принимала активное участие в меньшевистских мероприятиях.

Когда мы с Мирой познакомились, она еще с трудом приходила в себя после смерти отца. Жили они тогда в самой криминогенной, быстро разрушавшейся части Южного Бронкса. Когда машины проезжали по этой части города, просили не открывать или закрывать окна в машине.

В первые послевоенные годы по всей Америке, и в Нью-Йорке, появилось такое невероятное количество психоаналитиков, как гадалок и знахарей во многих городах и селах России во время войны. Даже обыкновенные врачи бросились переквалифицироваться. К психоаналитикам ходили прямо семьями, чуть не с младенцами на руках даже собак и кошек таскали к психоаналитикам наперебой.

Народ был буквально полностью охвачен психозом, если не сумасшествием, относительно психоанализа. Это была панацея от всех заболеваний.

Мира также искала у них облегчения от своего потрясения. У нее было невероятное количество различных фобий. Она боялась езды в метро. С этим я с ней вполне согласна, спускаться в метро было поистине страшно. Но она боялась и полетов на самолетах, и когда ей потребовалось полететь во Францию, то после наших бесконечных уговоров она согласилась на этот подвиг только на «Конкорде». Два часа полета сидела с закрытыми глазами, сжавшись в комочек до тех пор, пока, как она сказала, ее полуживую не вытащили из самолета. Это был один из самых героических поступков в ее жизни.

Она хотела поехать с нами на остров Кейп-Анн. Когда я позвонила, что мы заедем, она ответила:

— Я не могу.