— Кирилл Михайлович, познакомьте меня, пожалуйста, с вашей женой.

И Кирилл приблизительно часов в 11 ночи позвонил:

— Если ты еще не спишь, я скоро приду, но не один.

Часов в 12 ночи пришел Кирилл, с ним был А. Ф. Керенский, Ю. Денике и кто-то еще, уже даже не помню, и мы за чашкой чая с печеньем и сэндвичами просидели до утра. Я была от него в диком восторге.

Когда он ушел, я не могла удержаться и почти закричала:

— Боже, до чего же несчастна наша Россия, что не могла удержать такого человека, ведь все, все было бы по-другому!

С этого момента мы крепко подружились, часто, очень часто, а иногда почти каждый вечер мы встречались у нас, мы тогда жили на 94-й улице Централ-парк вест. Прямо напротив парка. Он жил приблизительно в том же районе только на «ист-сайд», то есть на восточной стороне парка, 91-я улица, и ежедневно после ужина отправлялся в Центральный парк на прогулку вокруг водного резервуара и оттуда шел прямо к нам.

Мы с ним засиживались чуть ли не до утра. До чего же мне было интересно его слушать!

Он рассказывал нам, какие грандиозные планы были у него и как много хотел он в те годы сделать для своей страны, для России. И как он переживал, что все это не сбылось. И даже я чувствовала, как мучительно тяжело было ему, когда пришлось покинуть Россию. И у него остались боль и горечь в такой степени, что он даже отнесся с какой-то эйфорией к наступлению немцев на Советский Союз. (А от наших общих знакомых я даже слышала, что за эти самые прогерманские настроения он оказался персоной нон грата, и его попросили во время войны убраться из Англии.)

И как он потом невыносимо переживал, когда понял, во что хотели превратить Россию победоносно наступающие с такой жестокостью немцы, и, оставаясь по-прежнему ненавистником большевизма, радовался и гордился, когда Красная Армия дошла до Берлина.

Мы также часто после наших прогулок шли к нему, он жил в доме госпожи Хелен Симпсон — вдовы американского сенатора Кеннета Симпсона, и там в доме № 109 на 91-й улице ист-сайд в библиотеке на 2-м этаже за чашкой чая проводили долгие часы наших бесед.

Он с удовольствием рассказывал, а иногда даже читал нам, что у него уже было написано, особенно о тех далеких годах, где остались его несбывшиеся мечты и неосуществленные надежды. Он очень подробно рассказывал, с какой радостью воспринял свержение монархии, которую особенно возненавидел после событий 1905 года, свидетелем которых он был, так как все произошло у него на глазах, и впоследствии он даже участвовал в комиссии по расследованию этого потрясающего по своей бессмысленности и жестокости преступления. Он также рассказывал, как много сил и энергии вложил в дело свержения монархии, и поэтому считал его первым этапом к осуществлению своих грандиозных идей. И также с гордостью рассказывал, как много он успел осуществить, несмотря на усиленные протесты всех окружавших его в то время членов Временного правительства.

Он настоял и потребовал отмены смертной казни, полной и немедленной амнистии осужденных по политическим и религиозным делам, а также проведения многих других реформ, за которые — как он сказал — «мои сотоварищи не очень меня любили». Мы слушали его рассказы о том, что он собирался написать и что хотел бы сказать будущим поколениям в России в надежде, что когда-нибудь они сумеют прочитать и понять, о чем он мечтал и что хотел сделать для России. Но, как видно, многое из того, что он нам рассказывал, так никогда им и не было написано.

— Ты любишь его слушать, — как однажды сказал мне Кирилл, — с «оглушительным интересом».

Я действительно поглощала каждое его слово. Ведь все, что я слышала и знала о нем, это была сплошная карикатура, даже с детства я только запомнила, как моя бабушка оклеила сундук керенками. Тогда я была ребенком, а он неудачливый глава Российской империи.

И вот прошло тридцать лет, и мне казалось, что за все эти долгие годы изгнания у него не было ни возможности, ни желания так искренне и запросто рассказать кому-нибудь, тем более кому-нибудь «оттуда», все, что накопилось у него в душе. Может быть, наша общая симпатия способствовала этому, или потому, что я действительно умела и любила слушать его.

Лето 1947 года дети провели в детском лагере на ферме у Александры Львовны Толстой. Мы с Кирой были в городе одни, и у нас было достаточно времени.

Александр Федорович приглашал нас на прогулки, на концерты, на свои выступления, которые были очень эмоциональные и невероятно сумбурные. То, что он писал и читал нам, было логично и понятно, но его выступления — сплошной хаос. Почему он так сильно нервничал, когда выступал, я так и не могла понять.

Кроме А. Ф. Керенского мы в то время встречались со многими другими членами бывшего Временного правительства и с меньшевиками. Почти все они в начале войны бежали от Гитлера из Германии во Францию, а из Франции во время или после войны — в Америку.

Всем им было тогда под шестьдесят, и даже с хвостиком, но все они были еще очень активные. Они часто, как я уже сказала, иногда два-три раза неделю, собирались у кого-нибудь на квартире и обсуждали до хрипоты текущие вопросы, которые затем выносили на обсуждение общего собрания, на которое обычно собиралась аудитория человек 100, в основном вновь прибывшие из Европы «ВР», то есть перемещенные лица, бывшие советские граждане.

Кроме этих собраний и заседаний почти каждый вечер со всеми «ветеранами» меньшевистской компании и многими членами бывшего Временного правительства можно было встретиться в кафетерии на 57-й улице, между 6-й и 7-й авеню: Борисом Ивановичем Николаевским, Ю. Денике, Абрамовичем, Далиным, Зензиновым, Вишняком, Александром Федоровичем Керенским, Ираклием Григорьевичем Церетели — бывшим министром почт и телеграфа, Виктором Михайловичем Черновым — бывшим министром земледелия — и многими-многими другими, фамилий которых я уже даже не помню.

Сдвинув столы, они сидели по вечерам за чашкой кофе и до бесконечности горячо обсуждали насущные вопросы Советского Союза. Некоторые выступали за полную и бескомпромиссную ликвидацию большевизма в Советском Союзе и диктатуры Коммунистической партии. Другие настаивали на свержении сталинского режима и сохранении Советского Союза, проведении реформ, ликвидации лагерей, защите индивидуального крестьянского хозяйства, даже за столыпинские реформы без «столыпинских ошейников».

Были даже такие, кто выступал за сохранение уже окрепших сельскохозяйственных колхозов, потому что, по их мнению, во время войны колхозы очень сильно помогли в снабжении армии и страны продовольствием благодаря тому, что все было под контролем правительства, а не в частных руках. Вопрос надо ставить о свержении сталинского произвола, сталинской власти, а не системы. Но никто никогда не выступал и не высказывался — такая идея, мне кажется, никому даже в голову не приходила — о расчленении Советского Союза.

Меньшевики были уверены в том, что они и именно они придут когда- нибудь к власти в России и что именно они изменят там жизнь так, как не сумели это сделать большевики. С ними мы быстро познакомились и с некоторыми из них даже подружились.

С Борисом Ивановичем Николаевским мы познакомились почти сразу после нашего приезда в Нью- Йорк.

Родился Б. И. Николаевский в 1887 году в провинции, на Урале, в семье священника. В партию