Через несколько дней после того, как отправили урны с прахом Константина Александровича, Раи Михайловны, Лиона Тройницкого, Сергея Савина-Лазарева и Юрия Вдовина в Москву, из Москвы прилетел бывший советник Уманского Василий Павлович Яновский уже в качестве временно исполняющего обязанности посла.

Семьи погибших пока оставались в Мексике. К ним этот временный поверенный в делах советского посольства проявил истинно сталинскую чуткость и понимание.

В парке я встретила Лиду. Вяжет ребятишкам теплые вещи, жалуется и плачет:

— Мы просили оставить нас в посольстве работать хотя бы до июня месяца, ведь мы находимся в штате и числимся сотрудниками посольства, но нам сказали, что не разрешат. Я просила Яновского, чтобы он послал телеграмму в Мининдел в Москву. Но как я потом узнала, он даже не потрудился отправить телеграмму с запросом, жаловалась Лида. Мне самой тяжело оставаться в Мексике после случившегося, но ведь я прекрасно понимаю, что ждет меня впереди, я должна думать о детях. Я ведь сама знаю, что мне выдадут какое-то единовременное пособие, но что это такое, в лучшем случае — пара пудов муки.

А через несколько дней Лида оказалась в еще худшем положении. Оказывается, при отъезде Юрий, как личный секретарь посла, должен был иметь при себе какую-то сумму подотчетных денег на разные мелкие дорожные расходы, официантам, носильщикам, в гостинице, на всякие чаевые, за которые он после возвращения должен был отчитаться.

Как выяснилось позже, когда выносили трупы из горящего самолета и составляли акт, то у Юрия оказались вывернуты карманы, исчез бумажник с деньгами, документы все были подобраны, а бумажника с деньгами не нашли.

И вот бухгалтер вызвал Лиду и заявил, что эти деньги, взятые Юрием в подотчет на дорожные расходы должна заплатить Лида. Так распорядился Яновский.

— Откуда я возьму эти деньги?!! Ведь деньги пропали во время катастрофы!!! Разве им мало, что я осталась без мужа, а дети без отца?!! — рыдала Лида. — Так я им еще должна!!!

— Бросьте, Лида, не вздумайте платить! — заметил с возмущением мой муж.

— А как же, Кирилл Михайлович, ведь они мою зарплату уже удержали.

Мы были возмущены этим чудовищно жестоким поступком со стороны Яновского и других членов посольства, которые поддерживали его. Создавалось впечатление, как будто хотят выместить свое недовольство над Лидой, тем что Юрий Вдовин был любимцем Уманских.

Я никак не могла понять, откуда такие чудовища, как этот Яновский и другие, подобные ему берутся!!! А ведь он занимает почетный пост и является гражданином нашей страны. Зачем таких вот посылают за рубеж?!! Ведь за границу наша страна должна послать своих лучших из лучших!!!

— Ты понимаешь, что эти, может быть, как раз и нужнее… Они здесь скандалят и туда вернутся — будут из кожи вон лезть, скандалить! А те лучшие из лучших, которых ты бы хотела здесь видеть, очень быстро в лагерях могут оказаться, — высказал свои предположения Кирилл.

Валю Савин-Лазареву числа 20-го февраля в сопровождении дипкурьеров уже отправили обратно в Москву. Она, бедная, день и ночь рыдала:

— Три года, три года я день и ночь страдала, ждала с каждым скрипом двери, что придет известие о его гибели, но он вернулся живой!!! И здесь, здесь, когда я думала, что весь этот кошмар окончен, я потеряла его.

Лиде и Маре тоже сообщили через неделю быть готовыми к отъезду.

Мара, как только вышла из госпиталя после этого страшного потрясения, начала работать и потихоньку приходить в себя. Она надеялась до отъезда еще немного поработать и приобрести кое-что из одежды. Так что увольнение и сообщение об отъезде поставило ее в самое тяжелое положение. Ей принесли пальто, которое она заказала еще до полета, и сейчас у нее не было денег заплатить за него.

Она побежала к Яновскому с просьбой выручить, дать ей деньги выкупить пальто. Яновский ей холодно ответил:

— Мы вам выдали двухнедельное пособие, больше вам не полагается. А пальто никто не просил вас заказывать.

— Ведь я работала и думала, сумею заплатить.

— Это ваше дело, что вы думали! А мне говорить больше с вами не о чем.

Надо сказать, что Мара оказалась в самом ужасном положении.

Она пережила голод, холод и всю блокаду Ленинграда, что оставило на ней свой тяжелый отпечаток: бледное измученное лицо с глубоко впавшими глазами.

Приехав только два месяца назад из Советского Союза, у нее был столь незначительный гардероб, что она без труда весь его захватила с собой, и он сгорел во время катастрофы.

И вот эта женщина от суконного представителя нашего советского правительства за границей получает ответ, «полный внимания и заботы».

Было нестерпимо больно наблюдать в этой маленькой, почти семейной обстановке, да, именно семейной обстановке, такое равнодушие, даже бездушие, где все как будто должны держатся друг за друга и крепко беречь звание советского человека.

Боже мой, неужели Сталин настолько развратил всех, все и вся и всех стоящих ближе к нему людей! Господи, в стране, где вот так просто, среди бела дня или ночи, могут прийти и без всяких объяснений увести человека из дому, и этот человек исчезает навсегда, навсегда, бесследно, становится понятно, почему Яновский так легко воспринял гибель советских дипломатов: погибли люди и все — невелика трагедия…

А какая-то дама даже сказала:

— О чем вы волнуетесь? Им и так нанесли кучу вещей…

«Вот уж нашли чему позавидовать», — подумала я.

Наконец Лида и Мара выехали в сопровождении «сердобольной» Никольской, которая также уезжала в Москву, прихватив с собой даже пуд муки. Мы все отговаривали ее:

— Ну масло, сахар куда ни шло, но муку?!

Вдовы погибших Лида и Мара с ребятишками прибыли в Сан-Франциско, откуда дальше они должны были следовать морским путем.

Как раз в это время в Сан-Франциско на конференцию съезжались отовсюду делегаты, и наш самолет возвращался обратно в Москву пустой. Вот этих женщин и решили отправить в Москву не морским, а воздушным путем.

В посольстве Яновский, услышав об этом, пришел в ярость: полет на самолете сокращал их путь на две недели, а на эти две недели им были выданы суточные. Он отправил в Москву депешу, чтобы с них удержали лишние деньги.