Ко мне обратился Каспаров с просьбой помочь привести в порядок и подготовить библиотеку к приему урн.

Я подошла к группе женщин, сосредоточенно чем-то занимавшихся, они сидели в вестибюле на диване и бритвенными ножами отпарывали с красного знамени серп и молот.

— Что это вы вздумали серп и молот отпарывать, — заметила я. — А это что?

На полу у их ног валялась скомканная грязная тряпка, оказалось, это была старая скатерть, покрытая огромными пятнами.

Лена подняла на меня глаза, полные слез:

— Да ведь этими тряпками велели столы накрывать под урны.

— Пожалуйста, принесите хоть бутылку бензина очистить эту скатерть от пятен, — попросила я.

И несколько человек, вооружившись комками ваты приступили усердно к чистке, облегченно вздыхая, когда пятна бледнели.

Нину Туркину я попросила принести утюг.

— А где же черный материал или черная лента?

Стоявший рядом со мной Кирмасов быстро принес огромный комок черной и красной ленты. Когда я начала разматывать, она вся была как будто в дождевых пятнах.

— Откуда вы взяли? — спросила я.

— Да мы их с гробов сняли.

Сомневаться не приходилось, на них видны были следы слез.

Принесли столы, на которые должны были поставить урны, они оказались разными по размеру — один ниже, другой выше. Мы обернули их в разглаженные, на скорую руку сшитые вместе полотнища, оббили черным крепом и кое-как подготовились к приему урн.

Мне, откровенно говоря, было обидно за погибших, ведь долларов за 20 можно было бы заказать специальные, обтянутые крепом постаменты и установить на них урны.

«Бедная Рая Михайловна, если бы ты видела, чем мы тут занимаемся!», — подумала я. Но это было не все.

Подъехал катафалк, из него вынесли и поставили на стол пять урн, пять простых деревянных коробок, как из-под конфет или кофе. Я открыла крышку одной коробки — внутри лежал мешочек золы.

Я с трудом сдерживалась, чтобы не разреветься вслух.

Каспаров стал успокаивать меня, и я, наконец сумев проглотить комок, сдавивший мне горло могла заговорить:

— Неужели Уманские и все остальные, так ужасно погибшие вместе с ними, не заслужили ничего лучше, чем эти конфетные коробки?

Я знала, что ради своих, посольских, плачущих здесь, рядом со мной, он ничего менять не станет, как бы нам больно ни было.

— Григорий Павлович, подумайте, ведь вы объявили, что доступ к урнам открыт, сейчас начнут приходить иностранцы прощаться, а на столе стоит такое! Посмотрите, на что похожи эти постаменты с этими чудовищными конфетными коробочками на них! Вся иностранная печать будет рада-радехонька к чему-нибудь прицепиться.

Кирилл показал ему эскиз, как должны бы выглядеть постаменты и урны из черного мрамора в серебрянной оправе.

Каспаров посмотрел и заявил:

— Раз мексиканское правительство взяло на себя расходы по похоронам, пусть они и платят за это.

Но на следующий день он вдруг обратился к Кириллу:

— Кирилл Михайлович, давайте, давайте скорее ваши эскизы и пожалуйста, закажите немедленно все что вы начертили. Мне без конца звонят по телефону иностранцы, желающие постоять в почетном карауле и отдать последний долг Уманским перед отправкой праха в Советский Союз. Я уже всем сказал, что доступ к урнам будет открыт с пятого февраля, как вы думаете, успеют сделать к этому времени?

Задача предстояла нелегкая, надо было по специальному заказу в три дня сделать урны, а в Мексике быстро работать не любят. Но Кирилл нашел мастера, который согласился сделать урны за такой короткий срок и очень недорого.

Наконец все было готово, начали приходить иностранцы, они подолгу стояли у урн, прощаясь и выражая свои соболезнования. Все обращали внимание на то, с какой заботой были сделаны и установлены урны.

Каспаров был очень доволен и от имени всего коллектива крепко поблагодарил Кирилла и меня за то участие и помощь, которую мы оказали ему в дни похорон.

В день отправки урн в Москву, когда Мара, вся перевязанная, в бинтах, захотела проводить в последний печальный путь прах своего мужа и мы пришли за ней в больницу, ей не в чем было выйти, вся одежда, которая была на ней обгорела в такой степени, что ее нельзя было надеть, ее надо было просто выбросить.

Ее гардероб дома также был пустой, и пришлось одолжить белье, платье, чулки, и, одетая в чужую одежду, с забинтованными руками и ногами, в гипсовом корсете, она, трогательно прижав к себе урну мужа, вынесла ее из машины и поставила в самолет.

Седьмого февраля урны на специальном правительственном самолете были отправлены в США и оттуда в Москву в сопровождении Павлова и Лобзина.

Павлов вернулся из США, а Лобзин сопровождал урны до Москвы и вернулся оттуда с повышением в должности.

Поражало еще одно обстоятельство: если у нашей новой временной администрации к спутникам Уманского и к женам погибших вместе с ним отношение было, мягко говоря, пренебрежительное, то к памяти Уманского было какое-то натянутое.

На собрании в посольстве, посвященном памяти К. А. Уманского и всех сопровождавших его сотрудников, эта новая временная, довольно бездарная администрация говорила о нем только как о человеке, умевшем устраивать большие, шумные приемы, и ничего не упоминалось о его заслугах.

В это время вся Мексика оплакивала его как представителя страны, которая вызывала у них восхищение, и в этом была большая заслуга К. А. Уманского. Он был один из самых молодых, умных, талантливых советских дипломатов, и, безусловно, для своей страны за такое короткое время он сделал много, очень, очень много.

И всем было совершенно очевидно, что другой, равной фигуры для замены Уманского трудно найти, а как впоследствии оказалось, даже невозможно.

Так закончилась блестящая, незабываемая ЭРА СОВЕТСКОГО ПОСЛА КОНСТАНТИНА