Женам старались не говорить, когда привезут погибших, их решили привести к гробам, когда все посторонние уйдут.

Я зашла к ним. Лида, рыдая, спрашивала:

— Их привезли? Скажите правду, Нина Ивановна, я знаю, что нас к ним сейчас не пустят, я не пойду, если нельзя, только скажите. — Я кивнула головой. Она громко застонала:

— Что же я детям скажу! О, если бы я была одна, я бы знала, что мне делать: одна таблетка из шкатулки Раи Михайловны меня бы успокоила навеки, я знаю, где они лежат. Но я не могу! Не имею права! Что же будет с Мишей и Таткой!

Я вспомнила, что, кроме Константина Александровича и меня, никто, наверное, не знал, что в шкатулке Раи Михайловны давно уже лежал безобидный сарадон.

Валя рванулась бежать вниз и потеряла сознание.

К полуночи, когда закрыли ворота, посольство относительно опустело, бедные жены погибших измучились в томительном ожидании.

Я не выдержала:

— Товарищи, все время «нельзя» да «нельзя», когда же им наконец кто-нибудь скажет «можно»! Как они только выдержали эту пытку! Нужно провести их вниз, накормить, уложить спать, ведь это не один день продлится, надо поберечь их силы.

Все, потупившись, молчали, и вдруг из угла раздался голос:

— Нельзя пускать их к гробам, нужно увести их домой и на этом закончить… Вы ничего не понимаете, их надо держать подальше от такого зрелища, чтобы поберечь не только их нервы, но и окружающих.

Я взглянула в сторону доносившегося голоса и увидела Никольскую, она сидела в своей шубе из черной обезьяны, похожая на хозяина этой волосатой шкуры.

— Александра Антоновна, я бы вам предложила пойти домой выспаться и восстановить душевное равновесие. А не выполнить просьбу жен погибших ради того, чтобы не видеть душераздирающую сцену, мы не имеем права. И так надо преклоняться перед их терпеливым ожиданием с самого утра.

Меня поддержали молчавшие до сих пор сотрудники посольства:

— Глупости вы говорите, Александра Антоновна, какое мы имеем право Лиду и Валю не пускать к праху их мужей!

Спор разгорелся не на шутку. Несколько человек принялись доказывать, что это был бы бесчеловечный поступок. Она же, со своей стороны, стала утверждать, что знает много случаев и что это помогает сохранить душевное равновесие.

Дочь палача Вышинского, прямая или побочная, великолепно усвоила только один принцип нашей действительности: можно убивать миллионы, только близких надо держать подальше от этого зрелища, чтобы это не действовало на нервы окружающих.

Оказывается, Каспаров тоже был такого же мнения. Он боялся, не хотел слышать причитания Вали, да еще, не дай бог, услышат иностранцы!

Но все остальные настояли на том, чтобы Лиду и Валю допустили к гробам до того, как их начнут бальзамировать; подготовка к этому уже полным ходом шла на кухне.

Перед лицом несчастья во мне пробудились все наилучшие чувства, мне были дороги все люди посольства. Я смотрела на всех с любовью, жалея каждого, мне было больно думать, что судьба так жестока к нам, что даже здесь ужасный жребий пал на нашу небольшую горсточку советских людей, заброшенных на другую сторону земного шара.

Погибли наши люди, они никогда не ощутят радость Победы и не увидят той новой жизни, которую так загадочно обещали нам офицеры Красной Армии: «Нам бы Гитлера разбить, а там видно будет».

Я знала многих, сейчас уже погибших, которые надеялись на это «видно будет». И вот они тоже никогда ничего больше не увидят. Закрадывалось сомнение: а может быть, и после войны нечего будет видеть, и может быть, счастлив тот, кто погиб, может быть, и после войны все останется по-старому, и этот теперь уже генералиссимус с еще большей жестокостью будет править страной, уродуя нашу лучшую в мире систему. Так, может быть, лучше и не видеть ничего?

От этой мысли становилось жутко. Такая прекрасная страна, в которой существует такая прекрасная система! Лучшая, лучшая в мире! Теперь я уже с полной уверенностью могла сказать, что наша советская система, лучшая в мире, никак не может избавиться от этого чудовища, захватившего в свои руки всю власть.

И несмотря на все, была надежда, что все будет хорошо, что, вернувшись с фронта, люди, прошедшие через огонь и воду, не позволят больше так издеваться над собой.

Так, мне казалось, думал и Савин-Лазарев. Когда за столом все пили за Сталина, он ни разу не пригубил бокал и тихо сказал мне:

— А мы, Нина Ивановна, выпьем за тех, кого с нами нет!

Я была до слез тронута.

Лида волновалась о детях, они находились в посольской школе, и я пошла их проведать.

Татка и Мишка крепко спали, работница-мексиканка мне сказала, что они весь день ходили скучные и молчаливые. Дома наши дети тоже спали, их, охая и ахая, уложила наша заботливая хозяйка:

— Исуссе Мария, Исуссе Мария, эста уна коса терибле!

Я вернулась в посольство, передала Лиде, что дети в порядке. В эту в посольстве ночь мало кто из взрослых спал.

В Москву была послана радиограмма, ждали ответа — что делать дальше: отправлять погибших в Москву в гробах или кремировать здесь и отправить урны. До получения ответа решили тела бальзамировать, и это надо было сделать сегодня же ночью.

Картина была ужасная. Мужчины вынимали труп из гроба, завертывали в простыню и несли из библиотеки через весь вестибюль кухню на второй этаж, где специалисты по бальзамированию делали свое дело.

Уманский был цел, у него был лишь выбит глаз и разбит висок, по-видимому, от удара о металлическую ручку переднего сиденья.

На Юре Вдовине вовсе не было следов ушибов, но он кое-где обгорел, и Лида с горечью твердила, что Юра очень легко терял сознание при неожиданностях и что, если бы его сразу вытащили, может быть, сумели бы спасти.

Тройницкий тоже был узнаваем, а Раю Михайловну узнали по ожерелью на обгоревшем туловище.

А вот что было в гробу Сергея Савин-Лазерева сказать никто не мог… Скорей всего, это были