Но он все же попросил шофера Гусарова поискать часы в машине.

Гусаров помчался к машине, а мы пошли к самолету. Рая Михайловна все время оглядывалась. Перед самой посадкой она опять сказала:

— Костя, я останусь, я не поеду без этих часов.

Но команда уже заняла свои места. Константин Александрович опять заметил Рае, что смешно из-за предрассудков задерживать самолет, и мы пошли внутрь.

Рая Михайловна села у окна и не отрываясь смотрела на поле. Прибежал Гусаров и показал жестами, что часов он не нашел. Я села рядом с Раей Михайловной. За нами во втором ряду сели мой муж и Константин Александрович, с другой стороны — Юрий Вдовин, Савин-Лазарев и мексиканские офицеры.

Я первый раз в жизни летела на самолете, и поэтому для меня все было необычно. Рая Михайловна молча, со слезами на глазах смотрела в окно, когда самолет еще бежал по дорожке, мне казалось, что мы уже в воздухе, но вдруг я почувствовала, что он по-настоящему оторвался от земли.

Через мгновение в одном из крыльев раздался взрыв, я вздрогнула и, обернувшись к Константину Александровичу, сидевшему за мной, спросила:

— Константин Александрович, при взлете это всегда так бывает?

Я только взглянула в широко открытые, полные ужаса глаза Константина Александровича, как раздался второй оглушительный взрыв, и я очутилась вместе с креслом недалеко от горевшего самолета.

Я выползла из кресла, так как не могла отстегнуть ремни, и бросилась к самолету. Я бросилась разгребать руками разбитые части самолета и звала, я кричала:

— Лева! Рая! Костя! Кто жив, откликнитесь!

Никто не отвечал…

Я увидела удалявшегося от самолета человека и закричала:

— Аюда, аюда ме[19]!!!

Но он убежал не оборачиваясь. На мне начала гореть одежда, мне стало страшно, и я бросилась бежать. Но побежала я в противоположную от аэровокзала сторону, в поле, у меня почему-то мелькнула мысль, что, если я побегу к вокзалу, меня там убьют. Но, видимо, далеко я отбежать не сумела.

— Я не могу освободиться от страшного звука взрыва, он меня просто преследует, — жаловалась Мара.

Мара рассказывала все так подробно, как будто старалась воспроизвести в памяти все детали.

Мужеству Мары поистине можно было поражаться. Лицо, руки выше локтей и ноги выше колен были у нее сожжены. Волосы остригли, так как и на голове у нее были ожоги. Кроме того, у нее был смещен позвоночник, и на нее надели гипсовую рубашку, которую, по словам врача, ей, может быть, придется носить всю жизнь.

Я вышла из ее палаты, охваченная суеверным страхом, мне казалось, пережив столь страшную трагедию, у нее не хватит сил об этом говорить! Однако она говорила тихо, спокойно, без всякого драматизма.

Когда я вернулась из госпиталя, в посольстве и вокруг посольства было полно народу, как во время самых многолюдных приемов, сновали журналисты, репортеры, пристававшие ко всем посольским служащим.

Посольство, по существу, было обезглавлено.

Погибли посол и второй секретарь. Третий секретарь, Глебский, был в США, советник Яновский — в Москве.

В посольстве оставался только новый первый секретарь, Григорий Павлович Каспаров, две недели тому назад приехавший из Сан-Франциско и еще с трудом отличавший своих служащих от гостей в переполненном здании посольства.

Для того чтобы ориентироваться среди гостей, которых он должен был встречать, узнавать министров, журналистов, дипломатов разных держав, которые, искренне потрясенные происшедшим, непрерывным потоком подъезжали к посольству с соболезнованиями, он попросил моего мужа быть с ним рядом.

Меня он попросил заняться женской частью и всем тем, чем должна была бы заниматься сейчас его супруга: она была беременна и оставалась дома.

День прошел в суматохе. Невероятный хаос царил в этом всегда спокойном здании, телефоны звонили не переставая. Все рабочие кабинеты опечатали. Стучали молотки, библиотеку обивали черным крепом.

Непрерывным потоком шли цветы, венки от всех посольств, от мексиканских организаций, министерств, от частных лиц, цветы заполнили все залы посольства, в цветах утопал весь двор.

Ко мне без конца подходили друзья Уманских, выражали соболезнование, я отвечала, благодарила, но сама была в таком жутком состоянии, что еле хватало сил держаться на ногах. Мысль о том, что сейчас, вот-вот, с минуты на минуту должны прибыть из морга пять гробов, мутила сознание.

В посольство вернулся Павлов, который занимал пост военного атташе до приезда Савин-Лазарева, и сообщил, что мексиканское правительство не разрешило везти из морга катафалки днем, во избежание демонстраций, так как все улицы были переполнены народом, и что их привезут только с наступлением темноты.

Друг Раи Михайловны, с которым она не вчера даже, а сегодня до двух часов ночи играла в бридж, как тень бродил по саду со слезами на глазах.

Народ не убывал, и к вечеру уже яблоку упасть было некуда.

Часов в девять вечера разнесся слух, что везут погибших; вдоль дороги от самого морга до посольства плотной стеной стояли люди, между ними медленно продвигались пять катафалков.

Было невыносимо тяжело встречать тела тех, с кем мы совсем недавно с шутками, улыбками прощались.

Катафалки въехали в широко открытые ворота, когда гробы начали вносить в библиотеку, в могильной тишине раздался душераздирающий плач.

В библиотеку уже внесли все пять гробов. Первый у входа был Константин Александрович, за ним Рая Михайловна, рядом Лев Тройницкий, затем Сергей Савин-Лазарев и Юрий Вдовин.

Гробы были обтянуты красным кумачом с траурной отделкой, на каждом фотография погибшего. Поставили почетный караул, и в библиотеку волной хлынул народ, с самого утра ожидавший внутри и снаружи посольства.