Жалко мне стало, откровенно подумала я, и обидно за тех, кто не покладая рук работал у станков, у домен, в сырых шахтах, в поле и дома на благо родины. Имели ли они возможность нормально жить? Чтобы каждая кастрюлька, кусок мыла не были бы для нас тяжелыми, неразрешимыми проблемами. Зачем, не могла я понять, все время издавались какие-то законы и принимались какие-то постановления, которые вместо облегчения жизни все время ее усложняли. Откуда все эти законы — этого нельзя, другого нельзя.

Почему нельзя? Почему нет мыла, до сих пор понять не могу, что, разучились его делать? Когда, я помню, даже в самое тяжелое время моя бабушка сама варила замечательное туалетное мыло. Так же точно со всеми другими вещами первой необходимости.

Значит, где-то кто-то умышленно создавал все эти трудности, чтобы вызвать как можно больше недовольства среди населения. Население с огромным достоинством и великим терпением переносило все это в надежде, что наша армия будет в случае чего оснащена до зубов и будет нас охранять.

Я также помню, как в один прекрасный день нам заявили, что нашему вредному цеху прекратят выдавать на производстве спецмолоко, и как все в один голос заявили: мы все согласны, лишь бы наша армия была оснащена.

И что же? Оказалось, что у нашей армии не только винтовок, но даже пуль для винтовок не хватало.

И вспомнила я про благодать нашу колхозную, как овощи и зерно гнили в поле, собранные в кучи, — не было транспорта и мешков, чтобы все это вывезти. Солому собирали в огромные стога и оставляли гнить в степи. А трогать ее нельзя было, она колхозная. И мерзнул всю зиму народ — топить было нечем, ни угля, ни дров.

И как дед мне с неугасимым юмором рассказывал:

— Заболела бабушка, лежит, лихорадка ее треплет. Просит — хоть немного бы тепла, не могу больше… Ноги, руки леденеют. Февраль, буран, снежные заносы, ветер по хате гуляет, а топить нечем. У всех соседей дыма не видать из трубы. Да и колхозные пчелы замерзают.

— Эх, была не была, — решил дед, — пойду в колхозное поле, наберу сапетку соломы.

Жаль мне было старуху, всю жизнь трудилась, а на старости замерзать… Иду обратно, прошагал несколько километров. Несу солому и свет весь проклинаю. И вдруг бригадир:

— Ты откуда, Иван Семенович? Что несешь?

— Помидоры, разве не видишь?

— Не помидоры, а солому!

— Так чего ж ты спрашиваешь?

— Ты знаешь, за расхищение социалистической собственности и колхозного добра тебя под суд надо отдать!

— Какое, к черту, добро, — ругается дед, — солома… А люди болеют, замерзают от холода, это что, не колхозное добро? — Под суд меня, семидесятилетнего старика? Да у меня солома всегда гнила во дворе. Я людям отдавал ее даром. Чтобы только двор освободить. И всю зиму всем топить хватало. А теперь сложили все в поле. Стога снегом замело, как собаки на сене — ни сам не гам, ни другому не дам.

Не помогло, поволокли в правление колхоза. Отобрали солому, составили протокол. Дед считался специалистом — пчеловодом колхоза.

Вспомнил о пчелах и говорю я им:

— Что вы, души-то драные, солому бережете, а пчелы пусть померзнут от холода?

Так пчелки и выручили меня. А вот Степановна за два огурца пять лет получила. Притащила огурцы, свесила, отдала, а два в карман положила. Детям… Заметили, протокол, под суд, за расхищение соцсобственности. А огурцы так в амбаре и сгнили, не было на чем в город отвезти. Так и гибнет добро, ни государству, ни людям.

И я почти вслух твердо произнесла: «Такого у нас не было бы, если бы жив был Ленин, он разрешил бы делать всякую мелочь, как кастрюли, сковородки, чулки и зубную пасту, всяким кустарно-промышленным и кооперативным предприятиям, как во время НЭПа.

И всего было бы полно, а государство имело бы больше возможности и больше свободных средств осваивать наши недра и строить тяжелую машиностроительную промышленность: машины, тракторы, комбайны и, ясно, оружие, пока в нем ощущалась острая необходимость. Я уверена, В. И. Ленин именно так бы и поступил».

Эль-Пасо — по-испански проход, проезд. Город Эль-Пасо находится на самом юге США в штате Техас. Рано утром мы очутились на этом «проезде», а по-нашему, просто на пограничной станции между Мексикой и США. Здесь царила американо-мексиканская атмосфера.

Первое, что поразило нас, — это более плотная жара, чем в Калифорнии, грязь явно мексиканского происхождения и обилие невероятной величины назойливых мух.

Окна магазинов были наполнены всевозможными украшениями из серебра, покрытыми густым слоем пыли. Их грубые формы, их самобытный вид поразили меня, казалось, все они изъяты из каких-то древних раскопок.

Рядом блестели зеркальной чистотой огромные окна кафетерия: кафельный пол, никель, круглые голубые стулья, чистая белоснежная одежда персонала делали это место оазисом в пустыне грязи, мух и беспощадных лучей солнца. Это была Америка. Вернее, Америка, смешанная с Мексикой, или Америка на мексиканской территории.

Грейпфрутовый сок, джус, который нам предложили, показался с непривычки невероятно горьким, как напиток, сдобренный хиной. Вообще, ко всем американским сокам мы относились довольно скептически, предпочитали им свежие фрукты.

Мы попали на площадь с огромными красивыми деревьями. Воздух был насыщен запахом пережаренного масла, чеснока и перца. Вдоль густо заросших аллей стояли скамейки, на которых в обнимку сидели, а на траве — лежали молодые парни в грязных белых панталонах.

Здесь же разгуливали в невероятной величины соломенных шляпах, бронзовые, с черными, как яхонт, глазами, в расхристанных и довольно грязных, как нам показалось, рубашках продавцы, разносившие разноцветную жидкость в банках сомнительной чистоты и мороженое разных цветов. Я купила детям что-то оранжевое, они поморщились, не понравилось — так вот это и есть Мексика. Мы тогда еще не знали, что все города Мексики окружают такие же скверы.

А рядом за углом прохладный, роскошный магазин — и это опять США. Обедали в ресторане, курица не понравилась. Видно, и оттого еще, что за долгое наше путешествие все из ресторана опротивело и хотелось наших настоящих щей, борща и гречневой каши.

Мы не смогли достать отдельное купе и взяли общие сидячие места в первом классе: ждать следующего поезда мы не могли, нас уже ждали. Сидевшие вокруг нас люди по характеру и по внешнему виду крепко отличались от прежней публики.

Первое, что бросилось в глаза, — это многоречивость местного населения, громкие голоса,