конфеты, печенье бери сколько влезет.

«Разве это трудности?» — высказываю свои мысли не в слух, а про себя.

— А вот спальня младшего сына…

У матери при воспоминании о младшем сыне появляется грусть на лице.

Чистенькие, аккуратные стопки книг, чертежные принадлежности.

— Приедет, учебу закончит, — опять говорит мать. — Ведь у нас не было средств заплатить за его учебу, а когда вернется с войны, это даст ему право закончить колледж. Вы знаете, ведь многие юноши из не очень зажиточных семейств, как и наш сын, ради этого и в армию пошли.

Как приятно слышать «вернется». Не «погибнет», не «пропадет без вести». А если вернется из плена или из окружения, не посадят в концлагерь, не сошлют, не расстреляют как изменника Родины.

И здесь я сидела, опять стиснув челюсти до боли, чтобы не разрыдаться. Что заставляет меня плакать, когда другие смеются? Что я могу им рассказать? Может быть, тогда стало бы мне легче, как после исповеди. Нет, не поймут, а поймут — не поверят. Да и что пользы от всех от них?

Глядя на их спокойные лица, с трудом сдерживалась.

Я давно уже обратила внимание, что многие здесь носили фотографии на груди или на шляпах и что к этим людям относятся с особым уважением. Мне объяснили, что у этих людей кто-то из близких на фронте. И что этой фотографии достаточно, чтобы иметь право на кое-какие привилегии.

Я с глубокой горечью вспомнила, как в течение многих месяцев простаивала в длиннющих очередях, вооруженная справками, газетными вырезками о героической гибели моего брата при защите своей Родины, тщетно пытаясь получить московскую прописку и омытую его кровью хлебную карточку на триста граммов хлеба для его матери.

Обед был кончен огорчением хозяйки, что мы так мало ели из того, что она так щедро приготовила. И мы перешли в гостиную слушать русские пластинки.

«Какая музыка», — вздыхают все. Они слышат только звуки. А я слышу за этими звуками стоны, вопли голодной и холодной, истекающей кровью моей родины.

Прощаемся. Хозяева извиняются за свою простоту, за скромность приема, квартиры, обеда.

А я с облегчением думаю об окончившейся на ночь пытке, когда можно, погрузив голову в длинные американские подушки, отдаться откровенно своим чувствам и мыслям.

Но новый день приносит новые впечатления.

Едем на аккуратненьком «шевроле». И здесь радио, я еще не привыкла. У нас во время войны все приемники были изъяты. Я не знала, понятия не имела, что здешние радиоприемники ничего общего не имеют с нашими коротковолновыми радиоприемниками, на которых можно слушать всю Европу и весь мир. На американских приемниках можно слушать передачи только местных радиостанций США и ничего больше. Поэтому я все время слушаю и удивляюсь.

Оглядываюсь по сторонам. Один за другим исчезают нарядные дома бульвара Голливуд. Выезжаем за город. Редко разбросанные жилища.

— Здесь живут наши крестьяне — фермеры, — говорит нам наш проводник. — Вон, видите, изгороди деревянные. Это отгорожены участки один от другого. Это не ваши широкие колхозные поля. Здесь каждый мучается отдельно. Коллективизация — это умная затея, — кончает он.

Я не возражаю. Может быть, и умная. А кто испытал ее, может быть, тоже умнее становится.

Не буду описывать домик. Скажу, что понравился нам очень. Во дворе сарай со всевозможным сельскохозяйственным инвентарем, тракторы, машины.

— И это все ваше? — спрашиваю.

— Да, конечно… Мало, много еще надо купить. Но сейчас война, трудно достать и дорого. Вот в колхозе лучше, то, что не под силу одному купить, легко купить колхозу, — говорит хозяин, как будто сделанный из резины и накачанный автомобильным насосом.

Одежда на нем рабочая, добротная.

— Вот это мой автомобиль — «фордик». Старенькая машина, — жалуется, — а новую не достать. Перед войной я ее за двести долларов купил.

Где снилось нашему колхозу столько инвентаря, автомобиль и две грузовые машины? Когда у нас колхозники делают все вручную. А здесь, я видела, сидит человек на тракторе под зонтиком и работает в поле.

«Прав американец, — подумала я, — в колхозе, пожалуй, и лучше. И никаких бы забот не было о новом автомобиле».

Пока мы разглядывали хозяйство «бедного фермера», дети занимались своим делом. Дочь собирала цветы с голубоглазой хозяйкой в клетчатом платье, в аккуратном переднике. А сын, с горящими от восторга глазами, разглядывал великолепную лошадь и разговаривал с ней.

— Ты тоже не понимаешь по-русски? Тяжело, когда тебя не понимают. А вот Дончак у Ивана Ивановича был, все понимал… Мы по арбузы в колхоз на нем ездили… Только худющий он был и хромал на одну ногу.

Он коснулся шеи лошади.

— Ты индейцев видел? Мне вот пообещали и ни одного не показали. Странный народ — эти взрослые.

Мы старались сдерживать душивший нас смех, прислушиваясь к его разговору с лошадью, но вдруг, не выдержав, все громко расхохотались.

— Ты хочешь верхом покататься? — и хозяин, посадив его впереди себя, проехался с ним несколько кругов.

После обеда на свежем воздухе нас угощали коктейлем из свежих фруктов.

Стало темнеть, затрещали цикады и кузнечики. Нас любезно приглашали остаться ночевать. Но мы, горячо поблагодарив их за воздух, за солнце, за картинку человеческой жизни, поспешили обратно.

Не подумайте, что мы так просто, по своей собственной инициативе болтались повсюду, ничего подобного. Все эти прогулки были предприняты с разрешения, даже по просьбе нашего представительства. Наше расписание было расписано с утра до ночи.

Ведь в те годы люди из Советского Союза вот так запросто не болтались туда-сюда, а мы были «свеженькие». Им всем казалось, что мы оттуда, чуть ли не прямо с фронта.

А симпатия к СССР в это время, особенно при Рузвельте, когда появилось такое невероятное количество просоветски настроенных организаций, была на таком высоком уровне, что после войны потребовался Маккарти, чтобы путем жестокого «маккартизма» ликвидировать эту симпатию к Советскому Союзу, особенно у самой образованной, интеллектуальной элиты в Америке.

И несмотря на все это, у меня почему-то появилось какое-то жуткое чувство, которое, мне казалось, я поняла, попав в Америку. Это то, что этой самовлюбленной Америке Россия сейчас нужна как временный союзник, как пушечное мясо, и к судьбе народа одной шестой части земного шара здесь полное, абсолютно полное равнодушие.

Откровенно говоря, было огромное желание остаться здесь, среди этой тишины и цикад, и замереть до тех пор, пока не затянутся раны и отупеют воспоминания о разрушенных селах, о живущих в землянках людях, о том, что нет ни одной семьи, в которой кто-нибудь не погиб.

И что война еще не кончилась, и сколько еще людей погибнет до ее конца, и сколько надо будет еще сил, чтобы восстановить снова все то, что с таким трудом и такими сверхчеловеческими лишениями люди создали. Ведь я еще очень хорошо помню конец Первой мировой войны и то, что за такое короткое время постоянно голодные люди должны были создать до начала Второй мировой войны.

Но нас ждала впереди дорога в страну с чарующим названием — Мексика. О чем я думала про себя.