— Послушаете, сюда я не пойду в таком виде, прямо с дороги.

— Что вы, — ответил секретарь, — сюда мы можем спокойно зайти как туристы, это обычный найт- клуб. В большинстве здесь молодежь.

Вошли… Молодые лица, звонкие голоса, неплохой оркестр.

Стало больно и обидно за нашу сидящую в окопах молодежь. И вдруг на сцене начали появляться молоденькие девочки лет по 16–17, танцуя и кривляясь, начали потихоньку снимать с себя одежду и остались почти в чем мама родила. Зачем, зачем они это делают? Никак, никак я не могла этого понять. Молодые красивые девчонки — и так унижать себя перед этой гогочущей толпой, ищущей просто острых ощущений.

Я понимала хорошие спортивные выступления, пение, красивые танцы, какие угодно акробатические номера, где чувствуется искусство, но чтобы девочки так просто обнажали себя перед толпой зевак? И у меня до слез, до боли в сердце появилась гордость за нашу красивую молодежь, за наших красавиц и красавцев, спасающих мир от всякой пошлости.

— Ты что загрустила? — ласково спросил Кирилл.

— Пойдемте отсюда, — попросила я. Мне действительно было противно до тошноты то, что я видела.

На следующий день мы были в гостях у Калатозова, представителя советской кинопромышленности в Голливуде. Нас встретила изящная женщина в черных брюках и ярко-сиреневой кофте. Это была артистка, которую Калатозов увез за границу от мужа. Она рассказывала, что жила с мужем плохо, но как только она приехала сюда, он начал писать ей письма, умоляя вернуться к нему. Она страшно страдала, и весь наш разговор вертелся вокруг ее стремления вернуться в Москву. Калатозов решительно препятствовал этому, так как привез он ее в качестве жены и положение ее было довольно запутанное.

На другой день утром нас пригласили посетить киностудию и кинофабрику, а вот свидание, которое хотели нам устроить с Чарли Чаплином, не состоялось, нам сказали, что он был занят своим кляузным процессом, в котором реакционные силы Америки хотели очернить его непорочность.

Я должна честно сказать, что не могу пожаловаться на отсутствие к нам внимания, телефон наш в гостинице звонил с утра до поздней ночи. И я просто снимала трубку, уже не было сил отвечать на все приглашения.

В воскресенье консульство передало нам приглашение на обед, в клуб украинского землячества. Здесь ели шашлыки, пили пиво, жертвовали советским ребятишкам на молоко и произносили патриотические речи.

На этом приеме меня раздражали их смех, их громкие пустые разговоры, меня унижали их щедрые пожертвования на кружку молока советским детям, и я сидела, стиснув челюсти до боли, чтобы не разрыдаться. А когда ко мне обратились с просьбой рассказать, что сейчас происходит в Союзе, я начала говорить и захлебнулась от слез. До такой степени тяжело было объяснять и вспоминать в этой спокойной, благополучной обстановке весь тот ужас, который происходит там у нас.

Они с гордостью показывали нам «Рашен-Релиф», где собирали одежду для отправки в Россию. Здесь были целые горы этого добра. Здесь же сидели женщины за швейными машинками и все время что-то строчили. Такие «Релифы» я видела в Сиэтле, Сан-Франциско, Лос-Анджелесе. Слушая, с какой гордостью добрые, милые американские дамы рассказывают о своей работе по сбору вещей для нуждающихся, у меня невольно вырвалось:

— Не дорог подарок, дорога любовь. Что привело их в восторг.

Не могу скрыть, что мы с радостью приняли, по рекомендации нашего консульства, приглашение на обед дома у рабочего-слесаря, который приехал за нами.

Беленький, чистенький домик, кругом изумрудная зелень, хозяин говорит по-русски плохо, но мы его понимаем. Он коммунист… Показывает нам свое бедное хозяйство. Гараж и рядом три автомобиля.

— Чьи? — спрашиваю в недоумении.

Он удивлен:

— Как чьи? Наши, одна моя, а те две моих сынов. Купили мы их «секонд хенд», самая дорогая из них младшего сына, 275 долларов. Мой младший сын в армии, а старший работает здесь. Живет во второй половине нашего дома.

— Во время войны — не мобилизовали автомобили? — продолжаю спрашивать.

— Нет. А зачем?! — наивно отвечает он. — Вот только, безобразие, бензина мало дают, приходится экономить.

Соглашаюсь… Действительно «безобразие». Иметь три автомобиля и получать только двадцать пять галлонов бензина.

В гараже мотоциклы, велосипеды…

— Сыновья любят спорт. Вот младшего мотоцикл, вчера пришлось смазать… Приедет — увидит, что мы о нем заботились.

«Приедет»!!! Боже, как уверенно звучат его слова. Я невольно вздохнула, вспомнив наши поля, усеянные трупами наших солдат, воевавших одной винтовкой на троих, имевших в лучшем случае еще по одной гранате, вместе с которой можно было броситься под танк. Либо, закрыв своим телом вражескую амбразуру, дать бойцам возможность взять вражеский дот штурмом. А здесь — «приедет».

— А вот наш сад, — продолжает он, — с сыновьями сажали.

В дом возвращаемся по зеленому ковру. Дети кувыркаются по бархатной траве вокруг брызгалок, весело поливающих клумбы с цветами.

Мягкая мебель, камин, высокие лампы, легкие занавески, все было уютно и располагало к отдыху. На столе, готовом к обеду, разноцветное желе со свежими фруктами.

— Хотите посмотреть наш дом? — приглашает хозяйка.

Зашла в кухню, глаза от белизны прищурила — все сверкает в лучах заходящего солнца. Белоснежные кастрюли, мечта каждой русской хозяйки. В каких колоссальных очередях простаивала я, чтобы купить хоть что-нибудь.

Хозяйка открыла сказочную для меня роскошь — уютно шумящий рефрижератор — холодильник, полный продуктов.

— Вы знаете, мы получаем мясо, масло, сахар по карточкам.

В ее голосе чувствую недосказанную мысль, что мы, мол, тоже терпим трудности.

Масло, мясо — по карточкам. А сала, птицы, рыбы сколько хочешь. Сахар по карточкам, а варенье,