— Не могу лежать, отвыкла, — глухо проговорила она.

Сидела она молча, угрюмо глядя на меня. Вид женщины, одетой по-городскому, как она мне потом рассказывала, смутил ее.

Да и действительно, я была одета так, как будто собралась идти на деловое свидание. На мне был один-единственный синий костюм, который я бензином чистила, гладила и который так и проносила всю эвакуацию. Другого наряда, кроме нескольких блузок, у меня с собой просто не было.

Поэтому и мастер на этом заводе, когда я пришла, вначале смотрел на меня с глубоким недоверием, как это я смогу справиться с такой нелегкой мужской работой в таком городском наряде.

Но скоро в этом доме начались неприятности.

Пока Марии не было, все вспоминали ее, плакали. Но вот она вернулась, и как будто этим оскорбила свою семью. Грубая, озлобленная, она каждое свое слово пересыпала невероятными ругательствами. Ей казалось, что она лишняя, ненужная. Хорошее обращение к ней она принимала за насмешку. Плохое отношение ее убивало.

И я с ужасом наблюдала за ней, как она сумеет приспособиться. В двадцать лет она уже была разбитый, искалеченный человек. Сестры, ожидавшие ее, берегли ей либо кофточку, либо платье. И вдруг сестры стали сторониться ее, стеснялись появиться с ней среди подруг. И Мария почувствовала себя одинокой, даже более одинокой, чем в концлагере, среди десятков тысяч таких же обездоленных жизней, как и ее. На мать и отца она смотрела с укором. Она обвиняла их в том, что они не сумели уберечь ее, а они страдали по-своему. Они были рады, когда их старшая дочь была взята кассиром в кооператив. Думали, что дочь станет служащей, приобретет специальность и выйдет в люди…

Но никто из них не предвидел, что она может стать жертвой опытного проходимца, председателя кооператива, устраивавшего попойки с кучкой своих друзей. Бралась водка, брались из кооператива продукты, а малоопытный кассир не умела, не знала, как скрыть эти недочеты. Нагрянула ревизия, денег у нее в кассе не хватило триста-четыреста рублей.

Председатель взял еще водки и закуски, и дело «уладил». А она дивчина молодая, с нее и «взятки гладки». И вскоре Мария под вопли матери исчезла в бездонной пропасти тюрьмы. И только через год написала из далекого Соликамска.

Люди не привыкли встречать вернувшихся из тюрем и лагерей, хотя и бывало это очень редко, поэтому каждый оплакивал близкого, отправляемого туда, как уже окончившего жизнь человека. И попавшие туда приучали себя не думать уже о прошлом, а жить, чтобы как-нибудь выжить, не надеясь на хороший будущий конец.

Мария оказалась в своей семье чужой, слишком разная жизнь была у нее и ее сестер. Они были молоды и не стремились понять ее.

Постепенно она привязалась ко мне и в долгие ненастные ночи рассказывала обо всех ужасах, пережитых ею в сырых, темных бараках, где зимой замерзали, а летом задыхались от духоты и вони.

Все женщины были в отдельном лагере за двойной проволокой. Встречаться с обитателями мужского лагеря не разрешалось.

— Вначале было не так строго, и некоторые женщины находили утешение в разврате, — рассказывала Мария. — Рядом со мной на нарах жила девушка артистка, очень красивая, у нее завязался роман с одним инженером из мужского лагеря. И вот начальство узнало, что она беременна. Ее назначили в штрафную бригаду. Мы пилили лес, таскали бревна, корчевали пни, она стала страшной, почти помешанной… Норму она не могла выполнить, и ее почти не кормили, когда она падала, ее поднимали пинками.

«Нагулять сумела, теперь поработать сумей», — издевался над ней садист начальник.

Нас погнали в лес, впереди шла девушка. Она, согнувшись вдвое, держала один конец бревна и вдруг, поскользнувшись в жидкой грязи, она упала, бревно сорвалось, ударило ее по голове и прокатило всей своей тяжестью по ней. К вечеру Ксана умерла, а на другой день и Сережа, из мужского лагеря, перерезал себе вены. После этого у нас стало очень строго, — продолжала свой печальный рассказ Мария.

Гнали нас на работу в шесть и возвращались мы ночью мокрые, грязные, усталые. Падали в этой же одежде на нары и засыпали как убитые. Пошли эпидемии, болезни… У меня все тело покрылось фурункулами. Пришли утром гнать на работу, а я не могу головы поднять… Бригадир схватил меня и стащил с нар, вытащили на улицу и поставили в шеренгу со всеми. Ходила я на работу неделю, но работать не могла. Наконец я пошла к начальнику, тот раскричался на меня:

— Симулировать! — я тебе покажу, как от работы отлынивать. Вот загоню в штрафную, будешь тогда помнить!

Меня не испугала его ругань, я стояла и требовала, чтобы меня отправили к лагерному врачу.

— Врача тебе? Марш на работу!

Тогда я, безо всякого стыда, геть — сняла всю одежку, осталась почти голая. На теле у меня не было живого места, гной, кровь — все слилось и облепило меня, как корой.

Мария стыдливо подняла блузку, я отшатнулась — вся спина, начиная от шеи, была покрыта еще свежими шрамами.

Он, как увидел, закричал:

— Вон отсюда в амбулаторию!

Врач посмотрел, глазом не моргнул, видно привык к этому. Ни мази, ни бинтов все равно не было… Облил меня какой-то жидкостью, я надела снова свою одежду и пошла на «легкую работу». Колола дрова, убирала грязь в бараках, мыла полы… Как я живая осталась, сама не верю, — грустно закончила свой рассказ Мария.

Бои шли уже на подступах к Ростову, но здесь было пока спокойно, было только напряженное состояние — а вдруг… Наши войска потихоньку отступали, двигались на восток, в том же направлении шла и эвакуация.

В дом вошли первые красноармейцы. Они неловко и стыдливо жались у порога и на самых разнообразных наречиях и акцентах, спрашивали:

— Нам бы, хозяюшка, где-нибудь переночевать.

И, рассевшись вокруг стола в ожидании, когда будет готова каша из концентрата, угощали хозяйку, потом раздавали своим. Если был остаток, предлагали попробовать солдатской еды другим членам семьи. Иногда хозяйка, если в доме было что-либо из продуктов, предлагала им взамен. Особенно они радовались соленым огурчикам, капусте или просто свежей луковице. Они рассказывали массу интересных эпизодов из своей боевой практики, как сдавали города, как выбирались из окружения.

«Днепропетровск немцы сильно бомбили, мы оставили его без боя, боясь немецкого окружения. Город охватила паника, взрывали заводы, крупные здания, склады, уничтожали продукты, устанавливали мины, несколько дней немцы даже боялись занять его.

Наши части, стоявшие ближе других к городу, решили вернуться в город, поглядеть, что же там творится. Они увидели, что там все коромыслом, любую машину военную перепуганное население принимало за немецкую, и, представьте, нам кидали цветы в автомобили, а в одном месте на рушнике даже хлеб и соль притащили.

Зашли мы в какой-то заброшенный магазин. Нашли ящики конфет да печенья, погрузили в машину и угощали всех по дороге».

Ребята рассказывали наперебой.