осталась двухлетняя сестренка.

Корову посмотреть! Корова, была в хозяйстве все, и мать просила дать ей пару часов не за больным сыном посмотреть, позвать к нему врача, а корову посмотреть. Она беспокоилась и думала, что, не дай бог, что-нибудь случится с коровой без надзора, а, следовательно, с семьей без коровы. Я отпускала таких женщин, на свой страх и риск. Но, что меня поражало, что все они безропотно и быстро возвращались на работу.

Но вот пришла женщина и дрожащей рукой протянула извещение. В опухших от бессонной ночи глазах ужас, боль и страдание за детей, за семью и за того, чья судьба и жизнь были решены без нее. И все, что осталось ей — это серая бумажка, которая жгла пальцы, как раскаленное железо. Перед этой бумажкой все наши горести были не горести, а просто блажь, и как бы тяжело нам ни было, вся наша работа казалась мне такой незначительной, и как мало мы делаем для того, чтобы облегчить судьбу тех, кто на фронте.

Трудно было подобрать слова для сострадания, да и ни к чему они были. Разве можно было найти подходящие слова, чтобы успокоить измученную, усталую душевно и физически, ушедшую в себя с момента получения рокового известия с фронта женщину. А на завод все чаще стали приходить женщины с извещением о гибели мужа, сына, отца, брата, при виде их все молча, с еще большим ожесточением брались за работу.

В такие дни не слышно было в цехе ни громких разговоров, ни жалоб. Все работали с остервенением, только изредка поглядывали на нашу Петровну или Настеньку. Мы содрогались при виде такого мужества, мне всегда казалось, легче было бы, если бы вдруг вот эта Настенька или Петровна крепко, по-бабьи, громко заголосили. Но этого не было. Женщины подходили к станку и, забыв о еде, об отдыхе, брали деталь в руки и начинали работать. Вот и Петровна как будто слилась со станком, и только ее руки ритмично и ловко мелькали у станка.

Кончилась смена и наша Петровна, как будто выросши выше всех на голову, прямо и строго, пройдя мимо всех, вышла за ворота завода.

И только далеко за полночь, проходя мимо ее дома, я остановилась у ее калитки. Кругом все спали. И только из этого дома, как из склепа, доносились страшные стоны, как вой смертельно раненного животного. Сколько тоски и сколько страданий было в них! Я шагнула было за калитку, желая войти, но, вспомнив сегодняшний день, быстро зашагала домой. Ей не нужны были никакие утешения.

Прошло несколько дней, она все так же молча приходила на работу, а по ночам деревенскую тишину все громче пронзали ее стоны.

Я подошла к ней:

— Ты вот что, Петровна, отдохни денечек-второй, ведь ты не ешь, не пьешь, надолго ли тебя хватит.

— То-то и жаль, — отвечала она, — что не хватит, а то бы я, кажись, и день и ночь работала, щоб всим супостатам по одной зробиты (что бы всем этим палачам хоть по одной сделать), та вы не турбуйтесь, скильки зможу, стильки и зроблю (вы не беспокойтесь, сколько смогу, столько и сделаю).

Женщины мне тоже сочувствовали. Мы как-то живем, хоть маленький да есть огородик, да курочек несколько, а у кого и коровка есть, так тем совсем хорошо, а у вас ничего, все купить надо, а разве сейчас, да в чужом месте, до чего-нибудь докупишься?

Моя работа на этом заводе доставляла мне огромное моральное удовлетворение, ведь все, что я делаю, делаю для фронта.

Мне не хватало суток, жалко было 3–4 часа времени, затраченного на сон.

Как только я осталась здесь, я сообщила в Москву, что как налажу работу, немедленно выеду по назначению.

Война. И какая разница, на каком заводе я работаю, и особенно вот здесь, где моя помощь действительно была очень необходима. Вся забота о семье легла на плечи мамы.

Несмотря на то что наш завод работал на полную мощность, мы все равно все время старались вмонтировать еще новые станки, завезенные откуда-то с других предприятий, и видно, тоже как в безопасную зону. Монтаж новых станков шел вовсю, и никто не думал о том, что может быть и старые надо будет скоро снимать и эвакуировать, так потом и было, но тогда, когда работа шла полным ходом, никто об этом не думал, они были позарез нужны.

И когда все беспомощно лежавшие до моего прихода на стеллажах корпуса снарядов были промыты, очищены, проверены, одобрены военным инспектором и уложены в зеленые ящики для отправки дальше, туда, где их уже начиняли гремучей смесью, радости всех рабочих не было границ.

Они вызвали меня и, указав на надписи на внутренних крышках ящиков заявили: «Мы отправляем все от вашего имени». И несмотря на все мои просьбы снять мое имя, все дружно запротестовали, заявив: «Да мы бы без вас до сих пор копались».

Работа так хорошо наладилась, что план был не только выполнен, но и намного перевыполнен. Военный инспектор вызвал себе помощника, и очень грустно было ожидать изо дня в день после занятия немцами Ростова, что вот-вот может прийти распоряжение снимать станки и эвакуировать заводское оборудование.

И как только попросила я отпустить меня, чтобы отправиться по назначению «Главцветмета», директор завода не заявил, а завопил:

— Да вы что?! Какое я имею право отпустить вас, вы посмотрите кругом, что было до вас. Мы не отправили ни одного корпуса снаряда, а теперь мы не успеваем отправлять.

И ласково обвел пустые полки склада глазами.

— Я вам открою секрет, мы вас к ордену представили. Так рабочие захотели. Как же я могу вас отпустить?

— Да нет, мне не орден нужен, мне нужно скорее выехать по назначению, меня там, может быть, тоже ждут, — настаивала я.

— А я уже послал телеграмму в ваш «Главцветмет» с просьбой, чтобы вас не трогали, мы вас все равно не отпустим.

В это время секретарь из другой комнаты закричала:

— Нина Ивановна, вам опять телеграмма.

— Я же вам приказал телеграммы, поступающие на имя Нины Ивановны из «Главцветмета», передавать мне, — заорал директор из своего кабинета на нее.

Нашей милой Эмилии Филипповне дочь тоже сообщила, что она скоро приедет из Воронежа с двумя детьми.

Вот вам тоже парадокс военного времени. Почему все думали и считали, что Морозовская на пути к Сталинграду более безопасное место, чем, например, Воронеж?

Поэтому мы временно переехали жить к Ивану Ивановичу и Надежде Петровне. Иван Иванович — крепкий, среднего роста мужчина, бывший красный партизан, был когда-то в партии, как он мне рассказывал. Вышел в 32 году, не выдержал коллективизации.

Мой Володя ходил теперь с уполномоченным Иваном Ивановичем и предупреждал соседок:

— Окна не открывать, свет не жажигать.

И все улыбались.

— Во, какой строгий появился у нас квартальный уполномоченный!

Хозяин нашей квартиры Иван Иванович оказался невероятно добрым, понимающим человеком. Он