— и фигура, и глаза, он говорил на другом языке, как будто жил в другой стране. Он как будто ожил, и его разум и душа оказались вместе. — Воспоминания развеселили Арендсе. — Вы бы видели, как обрадовались туристы — они только что не кинулись его обнимать. Трещали, как сороки. А когда они ушли, я спросил: «Что это было?» И Крошка ответил: «Моя прежняя жизнь». Тоскливо так ответил… Тогда я понял, что совсем не знаю его. Я так никогда и не узнал его по-настоящему. Еще чаю хотите?
— Да, спасибо, — кивнула Аллисон, и Арендсе отдал необходимые распоряжения. — А потом он просто взял и ушел? Уволился?
Орландо Арендсе допил кофе.
— Мы с Крошкой… уважали друг друга. Мы смотрели друг другу в глаза, а такое, заметьте, в нашем деле бывает редко. Частично наше уважение проистекало оттого, что мы оба знали: тот день настанет.
— Почему он от вас ушел?
— Почему? Может быть, потому, что время настало. Наверное, так ответить будет проще всего. Но это не вся правда. Почти перед самым его уходом я дал ему крупную сумму. В подробности вдаваться не стану. Назовем это бизнесом, сделкой. Крошке пришлось и пострелять, и подраться. В результате он очутился в больнице. А когда вышел, сказал, что завязывает.
— Вы дали ему деньги?
— Я человек чести, дорогая моя. Спросите об этом ван Гердена.
— Кто такой ван Герден?
— Затопек ван Герден. Бывший полицейский, бывший частный сыщик. Сейчас он, кажется, профессор психологии в университете.
— В каком университете? Кейптаунском?
— Дорогая моя, пути Господни неисповедимы. — Глаза Орландо Арендсе сверкнули. Он подозвал официанта и потребовал счет.
Винсент Радебе закрыл за собой дверь комнаты для допросов. Мириам Нзулулвази, насупившись, смотрела в большое, во всю стену, зеркало.
— Когда меня отпустят? — спросила она на языке коса.
— Присядь, сестра, — негромко и сочувственно ответил Радебе.
— Я вам никакая не сестра.
— Понимаю.
— Ничего вы не понимаете! Что я сделала? Почему вы держите меня здесь?
— Чтобы защитить и вас, и Тобелу.
— Вы лжете. Как вам не стыдно обманывать свою соплеменницу!
Радебе сел:
— Прошу вас, выслушайте меня. Прошу вас!
Она повернулась к нему спиной.
— Мэм, похоже, из всех здешних служащих только я один считаю Тобелу хорошим человеком. Мне кажется, я понимаю, что произошло. Я на вашей стороне. Ну, как мне убедить вас поверить мне?
— Очень просто. Отпустите меня! Я потеряю работу. Мне нужно забрать ребенка. Я не преступница. Я никогда ничего никому не делала плохого! Отпустите меня.
— Вы не потеряете работу. Обещаю.
— Как вы это сделаете?
— Я поговорю с руководством банка. Все объясню.
Мириам обернулась:
— Как мне вам поверить?
— Говорю вам, я на вашей стороне.
— То же самое говорила и белая женщина.
Менц права, подумал Радебе. Нзулулвази — крепкий орешек. Он сам вызвался пойти поговорить с Мириам. Ему было не по себе оттого, что она здесь, что ее арестовали. Мыслями он был с ней, он ей сочувствовал, но вред уже был причинен. Он долго молчал.
Мириам первой нарушила паузу:
— Что мне вам сказать? Что мне сделать, чтобы вы меня отпустили?
— Во-первых, сегодня утром вы давали интервью…
— А чего вы от меня ждали? Они явились ко мне на работу. И тоже уверяли, что на моей стороне.
— Нет-нет, вы не сделали ничего плохого. Но они… Журналисты могут как угодно исказить ваши слова, тем самым подвергнув вас опасности. Мы…
— Вы боитесь, что они напишут правду.
Радебе подавил раздражение, стараясь сохранить хладнокровие:
— Мэм, Тобела Мпайипели где-то скрывается. Он располагает очень важными сведениями… Есть люди, которые готовы пойти на все, только бы остановить его. Чем больше о нем пишут в газетах, тем опаснее становится его положение. Вы этого хотите?
— Больше я не буду разговаривать с журналистами. Вы этого хотите?
— Да, я этого хочу.
— Что еще?
— Нам нужно знать, почему он до сих пор не сдался.
— Спросите его сами. — Мириам поджала губы. Если всё обстоит именно так, как они утверждают, тогда она тоже ничего не понимает.
— Мы бы с огромной радостью. Мы надеялись, что вы поможете убедить его.
— Как? Я не знаю, что он думает. Я не знаю, что случилось.
— Зато вы знаете его.
— Он уехал, чтобы помочь другу, вот и все, что мне известно.
— Что он говорил перед отъездом?
— Я все уже рассказала тому цветному, который приходил ко мне домой. Зачем мне повторяться? Ничего нового не произошло. Ничего. Я буду молчать, я ни с кем не буду разговаривать, клянусь, только отпустите меня!
Радебе видел, что женщина вот-вот разрыдается. Он понимал, что она говорит правду. Ему захотелось погладить ее, успокоить. Но она, разумеется, не допустит ничего подобного.
— Вы правы, мэм, — сказал он, вставая. — Я обо всем позабочусь.
24
Ему очень хотелось вытянуться; руки и ноги онемели, плечо затекло. В кузове под брезентом было слишком тесно, жарко и пыльно. Казалось, они бесконечно едут по проселочным дорогам — сколько еще осталось? Ему нужен был воздух, нужно было выйти, пикап ехал слишком медленно, а драгоценные часы утекали, как вода в песок. Всякий раз, как Кос Кок сбрасывал скорость, Тобеле казалось, что они уже приехали, но оказывалось, что перед ними всего лишь очередной поворот, очередной перекресток. Нетерпение и неудобство росли, они стали почти невыносимыми. Наконец, гриква остановился, театральным жестом сдернул с него брезент и сказал:
— Коса, дорога свободна, сам смотри!
Яркий свет ослепил Тобелу. Он с трудом выпрямился, моргая, чтобы глаза привыкли к солнцу. Пейзаж изменился, теперь он был совсем не похож на пустынную местность Кару. Тобела увидел травянистую саванну — вельд — холмы и городок в отдалении.
— Филипстаун, — пояснил Кос Кок, проследив за его взглядом.
Перед ними расстилалась дорога; она убегала на север.
Они вдвоем с трудом выкатили мотоцикл из кузова по двум доскам, которые положили наклонно. Импровизированный настил просел под тяжестью мотоцикла, но снимать все равно было легче, чем грузить.
