в баскетболе определили его прозвище «Мяч». — Да, мы и никто другой, — повторил он настойчиво. — Невозможно выйти из…
Откинув назад свою курчавую голову, он подозрительно посмотрел на Долена.
— Я спрашиваю тебя, — продолжал Мяч тоном заправское го следователя, — почему ты начинаешь пришивать других?
— Что? На что ты намекаешь, — пробормотал Голова-яйцо. — Уж не думаешь ли ты…
— Я ничего не сказал, — смягчился Мяч, скривив губы. — Но надо подумать. Ты первый ученик… Тебя же подозревал инспектор, явившийся допрашивать сегодня утром?
— Это так, — поддержали остальные, отчасти, чтобы насолить Долену, отчасти, как, например, Мяч, заинтригованные тем, что Голова-яйцо мог быть заподозрен.
Долен переводил свой взгляд с одного на другого, покачивая своей слишком большой для такого тщедушного тела головой. Грусть излучали его серые глаза с покрасневшими воспаленными веками.
— Инспектор? — сказал он. — Что же, он рассуждал, как вы. Так как Долен основательно знает физику, хорошо в ней разбирается, то, может быть, он и позволил себе позабавиться и стибрил радиоактивный кобальт.
Стибрил? — передразнил его Боксер. — Это, старина, только твои собственные домыслы!
Добродушный Боксер, не располагавший никакими доказательствами, кроме давнего враждебного отношения к Долену, раскрыл рот и начал едко критиковать тех, кто был силен в области физики.
— Того, кто совершил преступление, — взорвался он, сжимая кулак, — надо арестовать! Мне неохота подыхать по той причине, что некий сумасброд забавляется тем, что уничтожает мои кровяные шарики своим радиоактивным железом.
Хотя можно было возразить Боксеру, нужно согласиться, что он выражал общие чувства. Но меня раздражало, что они бестолково перебранивались вместо того, чтобы действовать.
Правда, в течение некоторого времени у меня вертелась в голове мысль, которая, если бы ее одобрили мои друзья, могла стать плодотворной.
— Слушайте, мои сокровища, — сказал я. — Что, если прекратить спор неизвестно с кем и о чем, а самим разыскать вора?
— Он все уже разыскал, — огрызнулся Боксер. — Надо быть Головой-яйцом, чтобы стибрить кобальт! Уф!
— Брось трепаться! — возмутился я. — Я говорю вам серьезно. Что, если мы возьмемся за розыски?
— Настоящие? Как полицейские сыщики? — спросил Сорвиголова, всегда готовый схватить на лету забавную мысль.
— Настоящие! Конечно, по нашим возможностям.
— Блестяще! — воскликнул Маленький Луи, сверкая глазенками. — Мой дорогой Комар! Я в последнее время думал о твоем закате, но каюсь — есть у тебя еще порох в пороховнице!
— И нужно будет отгородиться от полиции, — добавил с энтузиазмом Жан Луна, обычно тяжелый на подъем.
В шумном одобрении Маленького Луи и Жана Луны, как мне показалось, была некоторая и личная заинтересованность. Строгий отец Маленького Луи всегда наставлял его: «Веди себя хорошо и иди прямой дорогой». Очевидно, Маленький Луи опасался посещения полиции и соприкосновений с ней по семейным соображениям. И для него было особенно важно обнаружить преступника до прихода полиции, чтобы отвести угрозу отцовского гнева.
— Ладно, — сказал я. — Значит, вы согласны с моим предложением?
— Да, да, — ответили хором товарищи.
— В таком случае следует наметить план сражения…
— Мне кажется, — сказал Долен скромно, — надо прежде всего ограничить поле наших исследований…
Хотя это было сказано несколько витиевато, замечание не было лишено здравого смысла. Ясно, что мы не могли вести следствие по делу сотен учеников лицея Генриха IV. Мы должны были выбрать нескольких. Но каким критерием, какой гипотезой руководствоваться? Став перед этим первым и тяжелым затруднением, мы молча глядели друг на друга: опустились носы, потускнели глаза. Мы были в замешательстве.
Решившись наказать нас за непосещение школы, г-жа Тереза демонстративно усадила за соседним с нами столиком только что вошедшую чету англичан. Этим она будто бы хотела сказать: «Ах, вы так. Ну, теперь задняя комната не будет уже в вашем полном распоряжении…». Мы из гордости не хотели что-либо ей доказывать, а посторонние стесняли нас. Но мы быстро поняли, что они не понимают французского языка.
Англичанин, важный, со щеками кирпичного цвета и воинственными усами, напоминал офицера британской армии; жена его, остриженная под мальчика, держала на руках злую комнатную собачонку и дружелюбно нам улыбалась. И мы, не обращая на нее внимания, продолжали обсуждать вполголоса нашу программу действий.
— Я знаю! — сказал Маленький Луи, хлопнув себя ладонью по лбу. — Надо прежде всего выяснить причины…. понять, почему мальчик совершил кражу…
Маленький Луи был на верном пути, и я был огорчен, что эта идея не пришла мне первому.
— Правильно, — поддержал Голова-яйцо. — Нам нужно узнать причину кражи. А, может быть, вор действовал не один…
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил я.
— Я думаю, он мог совершить кражу для кого-то… Он, наверное, был своего рода исполнителем…
— Значит надо, — перебил Маленький Луи, — порыться в биографиях наших товарищей и посмотреть, нет ли в их прошлом…
— Следует также выяснить профессии родителей, — прервал я. — Может, у какого-то взрослого было желание…
Сорвиголова своим курносым носом втянул воздух, как гончая перед тем, как пуститься по звериному следу.
Мы расхохотались, но Боксер, у которого были всегда непредвиденные реакции, рассердился:
— Хватит шуток! — закричал он. — Ведем мы следствие или нет? Держите себя как следует.
Он бросил взгляд на англичан, которые, не обращая на нас внимания, маленькими глотками пили ужасающе черный чай, и продолжал более спокойно:
— Вот что я хотел бы знать, для чего нужны «радиоактивные субстанции»?
И произнося слово «субстанции», он вытянул губы и сделал такую гримасу, будто само слово было радиоактивным.
Я задумался над вопросом, который действительно стал сердцевиной проблемы. Я был в затруднении, почувствовав себя полным невеждой, но я не хотел в этом прямо признаться, как было в иных случаях, и промолчал. На этот раз так было лучше. Мысль о розысках воодушевляла меня и возбуждала мою энергию. Задача состояла в том, чтобы любой ценой закрепить за собой руководство операцией. Я попросил слово, чтобы изложить наш план и распределить роли. Я подсознательно брал на себя ответственность руководителя и даже шел дальше: приглушив мою инстинктивную враждебность к Голове-яйцу, я назначил его техническим советником, выдержав бой с остальными.
Это была разумная политика, так как отныне во главе отряда «сыщиков», который признал меня шефом, я должен был иметь при себе человека, разбирающегося в научной стороне вопроса лучше меня. Короче говоря, я сумел взять инициативу в свои руки, воодушевить ребят, заставить считаться с моей волей, сам немало удивленный ростом моего влияния на одноклассников.
Мы наметили, наконец, что делать дальше, и разошлись по домам. Теперь каждый знал, что ему делать. Мы условились о встрече у меня послезавтра, то есть в воскресенье. Я надеялся уговорить мою маму приготовить сладости — мне и моим товарищам. Я рассчитывал, что если мне удастся как следует угостить товарищей, то это тоже поможет упрочить мое влияние на них. Развитие событий показало, что я был прав…
Когда мы расстались у памятника Дантону, за мной увязался Голова-яйцо и побежал рядом со
