Цезаря Мунна просил троих даровать ему право
Учеников: никогда нет у него больше двух.
Спит в преждевременной здесь могиле Эротия-крошка,
Что на шестой лишь зиме сгублена злою судьбой.
Кто бы ты ни был, моей наследник скромной усадьбы,
Ты ежегодно свершай маленькой тени обряд:
И да печален тебе будет лишь камень ее.
Учитель школьный, сжалься над толпой юной.
Когда ты кудряшами осажден будешь,
И милым будет для всех них твой стол детский, —
Ни математик ловкий, ни писец скорый
Сияют дни, когда восходит Лев знойный
И ниве желтой зреть дает июль жаркий:
Ременной плети из шершавых кож скифских,
Какой жестоко бит келенец был Марсий,
До самых Ид октябрьских дай поспать крепко:
Здоровье — вот ученье для детей летом.
Мрамор мой с надписью мал, но он не уступит, прохожий,
Ни Мавзолея камням, ни пирамидам ни в чем.
Дважды я в жизни была на играх в римском Таренте
И до могильных костров счастливо я прожила.
Руки и тех и других очи закрыли мои.
Редкая выпала честь мне также и в брачном союзе:
Мужа за всю свою жизнь знала я лишь одного.
Коль попадутся тебе наши книжки, Полла-царица,
Шутки читая мои, лба своего ты не хмурь.
Твой знаменитый певец, Геликона нашего слава,
На пиэрийской трубе ужасы певший войны,
«Коль Ганимедом не быть, Котта, на что я гожусь?»
Раз ты, Харменион, всегда кичишься,
Что коринфинян ты (никто не спорит),
Почему ты меня — гибера, кельта,
Горожанина Тага — кличешь «братец»?
Ты гуляешь, завит и напомажен,
Я хожу, как испанец, весь взъерошен;
Каждый день волоски ты вытравляешь,
У меня на ногах, щеках щетина;
Моя дочка и та ясней лепечет!
У орла с голубицей больше сходства,
У пугливой газели с львом свирепым.
Не зови же меня ты больше «братцем»,
Кто был настолько жесток, кто настолько, спрошу я, был дерзок,
Чтобы тебя, Феопомп, определить в повара?
Кто же такое лицо смеет черною сажею мазать,
Кудри такие марать жирным на кухне огнем?
Чья ароматней рука сможет фалерн растворить?
Ежели этот конец ожидает божественных кравчих,
То у Юпитера ты поваром будь, Ганимед!
Дочка Пирры и мачеха пилосца
При Ниобе-девчонке уж седая,
Бабкой бывшая старому Лаэрту,
А Приаму с Тиестом — мамкой, тещей,
Похоть чувствует Плотия в могиле,
С лысым Мелантионом лежа рядом.
Хоть ни Эфес, ни Родос твоя родина, ни Митилена,
Но на Патрициев твой улице, Лелия, дом,
Хоть не знавала румян твоя мать из смуглых этрусков,
Хоть из Ариции твой родом суровый отец, —
Срам! От Герсилии род и от Эгерии твой.
То для постели язык, да и то не для всякой, а только
