виски (сама не пила), нижнее белье и носки. Когда он уезжал, она бронировала ему авиабилеты. А что получала в ответ? Какие-то жалкие, пусть и дорогие, подарки из дьюти-фри – новейший вид экономии, основанной на отъявленном сибаритстве и умозрительном уходе от налога. Но, похоже, ее это не удручало. Она влюбилась в его физику, в эти не поддающиеся расшифровке фотогальванические расчеты, в его арабскую цифирь, порой не умещающуюся на доске, и она снова и снова заставляла его объяснять ей бра- векторы и кет-векторы, тензорные приведения, графы Юнга. Она была не чужда математике. Он видел, как она расщелкивала судоку в утренней газете быстрее, чем кто-то заполняет анкету, и успевала на работу. Она одобряла его миссию и добросовестно прочитывала в газетах статьи об изменении климата. Но как-то раз она ему сказала: всерьез относиться к этой проблеме значит думать о ней с утра до вечера. Все остальное становится неважным. Поэтому, как и все ее знакомые, она не могла относиться к ней до конца всерьез. Повседневная жизнь не позволяла. Иногда он ее цитировал в своих лекциях.
О своих бывших любовниках она говорила с недоступной ему легкостью. Ровесники ее никогда не интересовали. Все ее мужчины были на пятнадцать – двадцать лет старше. За единственным исключением, в самом начале, но там разница была еще больше. В двадцать она завела роман с женатым мужчиной, профессиональным гольфистом пятидесяти шести лет. Сейчас ему было семьдесят семь, и они по сей день перезванивались. Ее выбор партнеров имел свою предысторию. Единственный ребенок в семье, она выросла на юге Лондона, в районе Клапам-Коммон. Когда ей было одиннадцать, родители развелись. Она любила отца, но жила с матерью, и они часто ссорились. Когда мать вышла замуж за последнего из своих «мерзких» любовников, Мелисса перебралась к отцу, и тут у него как раз случился инсульт. С четырнадцати лет она за ним ухаживала (выполняя всю грязную работу, так как он был почти полностью парализован) до самой его смерти, наступившей четыре года спустя. Она передала Биэрду слова, сказанные ей другом- психотерапевтом много лет назад. То, что она ухаживала за любимым отцом в период полового формирования и не сумела выходить, породило в ней чувство вины, и в дальнейшем, вступая в связь с мужчинами, она искала ему замену, возвращала его с того света, спасала от обрушившегося на него несчастья и таким образом платила по старым долгам.
А Биэрд так же свято верил: для того и изобрели науки, чтобы оградить его от этих благоглупостей. Но он помалкивал. Слишком много непроверенных умозаключений, недоказанных элементов! Подсознание, записывающее им же ловко утаенные истории, приперченные экзотическим символизмом? Не подтверждается учеными-неврологами. Замещение? На практике подобный механизм не обнаружен. Скорее наоборот, нежелательные воспоминания труднее забываются. Сублимация? Опять же, красивая сказка, не подтвержденная серьезными исследованиями. Обязанность заниматься физическими отправлениями отца с таким же успехом могла на всю жизнь отвратить ее от пожилых мужчин, чему фрейдизм измыслил бы не менее обстоятельную аргументацию. Многие женщины, никогда не ухаживавшие за умирающим отцом или не имевшие подобного опыта, предпочитают мужчин в возрасте. Почему любовники Мелиссы (за единственным исключением) были только на пятнадцать – двадцать лет старше ее, в то время как ее отцу в момент ее рождения стукнуло тридцать семь? Или ее подсознание, столь педантичное в других отношениях, не сумело как следует посчитать?
Все проще. Женское сердце знает. Поскольку сказать ей об этом прямо ему не позволял такт, пришлось нарисовать объективную картину для себя самого. Повторение – штука полезная. Мужчины в возрасте – более надежные спутники, более опытные любовники, они знают мир, они знают себя. В отличие от молодых они держат свои эмоции под контролем. Они больше читали, больше видели, они теплее, добрее, не столь хвастливы, более терпимы, менее агрессивны. Они интереснее, они умеют выбирать вина. У них больше денег. К тому же, как ни неприятно это сознавать, ее могло тянуть не к нему, а к некоему символу старшинства, которому он отчасти соответствовал. Еще неприятнее слышать, что, когда она встретила свою первую настоящую любовь, погуливающего гольфиста, ему было столько же лет, сколько ее отцу на момент смерти.
Он взял такси из аэропорта до Примроуз-Хилл и приехал на Фицрой-стрит на двадцать пять минут раньше. Он позвонил. У него не было своего ключа – переходить эту черту он не хотел. В тот самый момент, когда она открыла дверь, еще до того, как они обнялись, он почуял: что-то не так, что-то изменилось. Или она изменилась. Кажется, он заметил, как она напустила на лицо выражение, приличествующее встрече. Потом они обнялись, и эта мысль ушла. Вместе с Мелиссой на холодное крыльцо выплеснулись запахи вощеного пола и пчелиного воска и специй, смешанные с ее парфюмом. Очередным его подарком из сияющего ада очередного аэропорта. Она выкрикнула его имя, он ее, они поцеловались, потом отстранились, чтобы лучше разглядеть друг друга, и снова обнялись.
Прижимая ее к себе, он ощущал ладонями через красную шелковую блузку жар ее кожи. Как же память туманна и монохромна в сравнении с живым мгновением. Вдали от нее сам факт ее полнокровного существования, простой до головокружения, виделся ему, если он вообще пытался что-то разглядеть на расстоянии среди повседневных дел, как в теневом театре. Он забывал особый вкус ее губ и языка, ее костяк, ее манеру скрадывать их разницу в росте при поцелуях, ее пальцы, просунутые между его пальцев, их пружинистое сопротивление и приятную гладкость, их длину и диаметр, бугорок родинки под суставом ее левого мизинца и то, как тело его отзывалось на давление ее грудей. Мир ощущений. Мелисса на вид, на слух, на вкус – все такое узнаваемое, но только здесь и сейчас, в его объятьях. Память, во всяком случае память Биэрда, была механизмом не первого сорта. Когда он думал о ней в Берлине или в Риме, это было умозрительное и обобщенное желание, он оценивал ее природу, некий абстрактный образ и собственное удовольствие, но не теплый медовый запах ее макушки, или ее на удивление цепкие руки, или низкий горловой звук, с которым она произносила его имя.
– Майкл Биэрд. Домой сию же минуту!
Старая шутка, вызывавшая в памяти грубоватого старомодного родителя. А вот у него не было случая сказать ей нечто подобное – Мелисса Браун не та женщина, которую можно пригласить в бардак, каким являлась его квартира. Она не почувствовала бы себя там комфортно, пока не навела бы порядок, – еще одна черта, которую он не хотел переходить. Она подхватила его чемодан на колесиках, и он последовал за ней. Когда дверь за ними закрылась и они очутились в просторной гостиной, она обвила его шею руками, а он крепко прижал ее к себе, и они опять слились в поцелуе. В какой-то момент показалось, что они пренебрегут дежурной светской беседой, настраивающей на нужный лад, и направятся прямиком в спальню. Но вдруг послышалось шипенье, а за ним – бах! – как удар хлыстом, грозное предупреждение из кухни, и Мелисса, прошипев на свой лад – черт! – мгновенно испарилась, ну а Биэрд направился к дивану. Чай, не пылкий юнец. Может и обождать.
Когда через пять минут она вернулась, держа в руке предназначенный для него стакан виски с содовой, он, растянувшись на диване, просматривал материал, подготовленный его командой для журнала «Нейчур». На полу привычная россыпь: туфли, пальто, пиджак, галстук, открытый портфель, бумаги, чемодан нараспашку, разбросанные вещи, пластиковый пакет. Перенесенный столь внезапно из заряженной атмосферы близости в затейливый молекулярный мир растений с сознанием того, что при любом раскладе в ближайший час или чуть больше они с Мелиссой так и так лягут в постель, а впереди еще светит застолье, он пребывал в состоянии редкого, полнейшего умиротворения.
Она застыла над ним, положив свободную руку на бедро.
– Освободите место, профессор.
Ему нравилась ее сухая, снисходительная, кривоватая улыбка. Он, крякнув, принял вертикальное положение, похлопал по дивану, обозначив местечко подле себя, и принял у нее стакан. Когда она села, прижавшись к нему, он отложил статью и сказал:
– Представь, обыкновенная трава, пробившаяся сквозь трещину в асфальте, хранит в себе тайну, которую лучшие лаборатории мира только сейчас начинают постигать.
Пока он потягивал свой скотч, ее ладонь улеглась у него между ног. Мелисса оглаживала его с отрешенным видом.
– Моих мозгов явно не хватает, Майкл. При чем тут трава?
– Разве я тебе не говорил? Зеленый стебель или листок представляет своего рода солнечную панель для расщепления воды и улавливания двуокиси углерода. Скопировав этот процесс, мы можем производить водород. Мне тебя тоже не хватало.
В самом деле? В данную минуту, целуя ее, он подумал, что это, видимо, так, раз он ощущает прилив возбуждения и радости. Но чтобы ему кого-то не хватало – такого с ним не бывало, во всяком случае с того
