злосчастного лета 2000 года, когда он тосковал, как пес, по своей пятой и уж точно последней жене. Были люди, которых ему смутно хотелось увидеть, но с тех пор ни разу он не испытывал томления в отсутствие кого-либо. Нынче, будучи один, он читал, пил, ел, говорил по телефону, сидел в Интернете, смотрел телевизор, ехал на совещание… или спал. Он был самодостаточен, поглощен собой, а голова его была занята разного рода желаниями и туманными грезами. Как многие умные мужчины, ценящие объективную реальность, он был эгоцентрик, и в его сердце прятался кристаллик льда, о котором Мелисса знала и который она вознамерилась растопить.
Само собой, прежде чем предаться любви, надо было поговорить: как каждый провел эти несколько недель, о чем думает, какие планы. Он виноват в том, что не звонил, она в том, что не требовала от него отчета. Началось с ее новостей. Благодаря мюзиклу о рабочем парне, желающем стать балетным танцором, приток молодежи в танцкласс оказался выше обычного. Правда, не парней, а девочек, мечтающих о таком парне. Она рассказала ему о недавней кончине заслуженного хореографа, который сам считал, что заслуживал большего. Во время траурной церемонии пятеро балетных танцевали в узком проходе церкви в Сохо, и даже враги усопшего прослезились.
Рука Майкла обнимала ее за плечи, а она, вжавшись в него, исповедовалась его грудной клетке. Про свои магазины, про клиентов и сотрудников, про него, своего любовника, и про то, как ей хочется, чтобы кто-то о ней заботился. Слушая ее, он обводил взглядом комнату – коричневый шезлонг у стены, эскиз, гравюра восемнадцатого века, изображающая танцоров на улице Утрехта, чаша с гладким галечником на медной тарелке – в надежде понять, какая же перемена ускользнула от его неприметливого глаза. Что-то было не так. И это определенно не относилось к его барахлу. Сам воздух, казалось, изменился, как бывает, после того как ушел курильщик и дым вроде бы рассеялся.
– Я тебя люблю, – сказала она, прерывая свой похоронный рассказ, и игриво куснула за руку.
Он испытывал к ней нежность, возможно, как никогда, но в один прекрасный день он захочет высвободиться из ее объятий, и это испытание будет тяжелее для них обоих, если он хоть раз скажет ей о своей любви. Но как он начнет от нее отдаляться и когда, об этом сейчас он не мог и помыслить, и поэтому он прижал ее к себе еще сильнее. Слова, которые он прошептал в ответ, прозвучали невпопад, ну да ладно, и так сойдет.
– Мелисса, ты такая красивая.
Она продолжила свой рассказ, а он гладил ее по голове и думал о том, что впервые с тех пор, как его стошнило за бархатным занавесом, он мог вообразить себя голодным, скажем, через полчаса. Его начинали волновать запахи специй, долетавшие из кухни. Что это, тамаринд и чеснок, лайм, имбирь, цыпленок? Ее голос звучал тихо и музыкально и, как ему казалось, немного грустно. Время от времени она пригибала его голову для поцелуя. Она снова заговорила про магазины, но это была уже другая история, про дырку в потолке или в полу и как что-то в нее упало, про истеричную таксу, забытую в студии одряхлевшей примадонной с болезнью Альцгеймера. Теперь и его понесло. Он считал себя среднестатистическим экземпляром, не лучше и не хуже большинства людей. Он мог быть жадным, эгоистичным, расчетливым и лживым, чтобы не поставить себя в совсем уж глупое положение, но точно так же себя вели все остальные. Человеческое несовершенство – это отдельная тема. Взять лишь некоторые изъяны. Крючкообразные спины, сгибающиеся все больше и больше, дыхание и глотание, с риском для каждого пользующиеся одним каналом, опасное соседство секса и физиологических отправлений, чреватое инфекциями, пыточный процесс деторождения, мужские яйца, такие несообразные и такие уязвимые, слабое зрение, настигающее почти каждого, иммунная система, способная сожрать изнутри своего обладателя. И это только тело. Все грандиозные замыслы Творца пошли прахом на стадии
Она забрала у него пустой стакан и поднялась.
– Еда, – объявила она. – Я тебе еще налью.
Но прежде чем от него оторваться, она должна была поцеловать его напоследок. Этот поцелуй вышел долгим и глубоким, а потом она его к себе прижала, и Биэрд, по-прежнему сидящий, возбужденный до последней степени, с лицом, утонувшим в душистой полутьме расстегнутой блузки, не видящий ничего, кроме ложбинки меж двух налитых грудей, только успел задаться вопросом: почему сегодня эти разговоры и стряпня, являющиеся прелюдией к действительно главному блюду, угнетают его больше, чем обычно? Возможно, он растратил весь запас терпения в тонкой прослойке человечества среди суетных профессоров вроде него самого, где каждый демонстрирует свой собственный стиль академического величия. Когда он был один, компанию ему составляли почти абстракции – кобальтовые ионы, протоны, катализаторы. А о тех минутах, когда он был не один, занимаясь бессмысленным трепом, он предпочитал сейчас не думать.
Она выпустила его голову и распрямилась, произнеся что-то, одну фразу, которую он не расслышал, так как в этот самый момент ее руки скользнули по его ушам. Затем они легли ему на плечи, и он поднял взгляд, с тем чтобы обменяться с ней ободряющими улыбками, что естественным образом завершило бы их физический контакт и позволило бы ей уйти на кухню, но, к своему удивлению, увидел, что глаза у нее на мокром месте: слезы быстро наворачивались, грозя вот-вот потечь. Странно, что при этом она улыбалась, но как-то невесело, как будто отгоняя прочь собственные чувства или насмехаясь над ними. На мгновение его посетил суеверный страх, что он обидел ее своими мыслями, невероятным образом их озвучив одними губами, или что они внятно отпечатались у него на лбу. Но человек – это отдельный остров, и его мысли остались при нем. Нет, тут было что-то серьезное, с ним не связанное. Он тоже встал и взял ее руки в свои, они были влажные, причем не только ладони, но и между пальцев, липкие, жаркие, выражающие сильную эмоцию, которую он был обязан – перспективы плотских радостей таяли на глазах – вытащить и понять.
– Мелисса, – заговорил он. – Что случилось и что ты сейчас сказала?
Последовал новый поцелуй, такой же нежный. Кто знает, может, будет не так уж трудно направить этот вечер в правильное русло.
Она посмотрела на него, словно дивясь его непонятливости, и рассмеялась.
– Дурачок. За что я тебя люблю. Я сказала, что беременна.
– А-а…
Его мозг отключился – мужской эквивалент неврастенического обморока с падением на диван. Беременна. Он пытался совладать с этим набухающим словом – знакомым, конечно, но в данный момент лишенным спасительного контекста, как, например, лицо твоего почтальона, встреченного в неожиданном месте. Но затем это слово с его глубинным смыслом в соединении биологии и судьбы вдруг вошло в паз, точно вогнали стальной болт. Дверь его тюремной камеры стояла нараспашку месяцами, годами, и ничто не мешало ему уйти. Поздно. Стоило ему отвернуться, как один из его сперматозоидов, хитроумный и отважный, как Одиссей, совершил долгое путешествие, проник за городские стены и оставил автограф в ее яйцеклетке. Теперь от него ждут повторения подвига. За сорок лет он сумел уговорить разных женщин, включая двух своих жен, сделать аборт. Можно считать чудом, что он проделал такой путь, так и не узнав, что такое отцовство. Но уговорить Мелиссу – это будет задачка не из легких. Она смотрит на него в упор, губы раскрылись в ожидании слов, первых слов Папочки, по которым можно будет определить курс новой жизни.
– Я бы выпил скотча.
– Пойдем.
Он приобнял ее за плечо, и они вместе перешагнули через разбросанные вещи и направились через гостиную в ее образцово-показательную кухню. На плите, на маленьком огне, томилась зеленая кастрюля, источник всепроникающих ароматов. Больше, если не считать коробки с рисом, ничто не свидетельствовало о стряпне – рабочий столик протерт, очистки выброшены, вся утварь вымыта и убрана в ящички. Откуда в такой полнокровной, чувственной женщине, как Мелисса, взялась эта стерильная аккуратность, оставалось загадкой. Ребенок, с утра до вечера сеющий вокруг себя разор, – вот было бы для нее испытание. Но этот ребенок не должен появиться на свет, вопрос только в том, сколько потребуется времени, чтобы убедить ее
