— Есть! — стараясь сдержать себя, ломающимся голосом сказал он с ожиданием глядевшему на него инженеру. — Давай, парень! Давай!

Тот неожиданно озорно улыбнулся, заговорщически подмигнул, бросился к пульту своей установки и защелкал тумблерами. На панели пульта зажглись и замигали зеленые и красные лампочки индикаторов. Выбеленная снегом корзина радара стала поворачиваться, медленно, размеренно, настороженно, с педантичной тщательностью прощупывая, просверливая лучами-невидимками ночную мглу.

Все молчали, завороженно уставившись на медленно вращающуюся корзину радара и напряженно вслушиваясь в завывания все больше набирающего силы, все больше свирепеющего пуржистого ветра.

— Летят, — вдруг неуверенно произнес Джордж и обвел всех растерянным вопросительным взглядом. — Я их… вроде бы… их слышу? И он ткнул пальцем вверх и в сторону, туда, куда были обращены распахнутые дверцы фургона.

Ему никто не ответил, но все вокруг напряглись, окаменели.

— Слышу! — неожиданно вырвалось у Невелинга. — Я тоже слышу…

Но теперь уже все уловили дальний гул приближающихся самолетов.

Они шли где-то в глубине ночного неба, и в гуле их двигателей слышалось характерное подвывание: у-у-у, у-у-у, у-у-у.

Невелинг затаил дыхание, словно, боялся спугнуть этих незваных гостей. Впрочем, почему незваных? Званых. Именно званых!

Пингвин непроизвольно похлопал себя руками-крылышками по толстым бокам: что бы там дальше ни произошло, это уже был успех, еще одна победа, результат трудной и сложной работы, который уже сегодня, сейчас, не дожидаясь возвращения его группы в Лондон, кем-то наверняка доложен начальству — на самый верх, ибо он, человек с дурацким прозвищем Пингвин, нашел путь к спасению от немецких бомб всего самого ценного, что только есть в Великобритании. И дело было совсем не в очередном ордене, который он получит за это, — к орденам Пингвин был равнодушен, — высшей наградой было то удовлетворение, которое он сейчас испытывал, удовлетворение профессионала результатом своей работы. Он смотрел в ночную темноту, обратив разгоряченное лицо к небу, и снежинки таяли у него на лбу, на щеках, на подбородке, задерживаясь легкими кустиками на бровях и ресницах, и он смахивал их, как смахивают слезы радости. Он знал, что трудяга инженер уже выключил свою мощную аппаратуру, впервые испытанную здесь, сейчас, и самолеты уже проходят у них над головами, и вражеские штурманы приготовились к бомбометанию, уверенные, что они вышли этой ненастной ночью точно на цель.

Гул над головами усилился, самолеты люфтваффе снижались, сбрасывали скорость, проходя над фермой. Инженер, изо всех сил старающийся сдержать ликование, выпрыгнул из фургона и повернул голову, глядя вслед уходящим машинам, как человек, сделавший свое дело и, удовлетворенный, со спокойной совестью вышедший из игры.

— Сейчас начнут, — с деланным равнодушием, ни к кому не обращаясь, хрипло сказал он. — Сейчас…

Фразу он не окончил. Где-то неподалеку, за холмами, загрохотало, загремело, завыло, и красно- оранжевые сполохи заметались, забились, упираясь в низкие черные тучи, дырявя их отсветами разрывов тяжелых фугасок.

Земля глухо стонала и содрогалась, словно человеческое тело, вздрагивала от боли, причиняемой рвущим ее раскаленным металлом. Она была беззащитна, и собачье тявканье одинокой зенитки, невесть как очутившейся в этом пустынном уголке доброй старой Англии, лишь подчеркивало ее беззащитность.

Налет продолжался с десяток минут, и все превратилось разом, так же внезапно, как и началось. Гул самолетов больше не возвратился, они ушли иным курсом, освободившись от своего смертоносного груза. Но на этот раз он был сброшен на пустоши и болота… вместо большого города с военными заводами и десятками тысяч терроризированных постоянными воздушными налетами жителей, вместо цели, для которой был предназначен.

…Операция была закончена, и Пингвин дал приказ возвращаться в Лондон. Называлась она «Изогнутый луч».

…Невелинг взглянул на запястье, на старомодный морской хронометр — Пингвин подарил ему свои часы, когда после войны им пришло время расставаться: оказалось, что, ко всему прочему, он еще и сентиментален! Тогда Невелинг смотрел на него как на глубокого старика, и лишь несколько десятилетий спустя выяснилось, что разница-то в годах у них совсем небольшая. И выяснилось это менее года назад, во время последнего визита Невелинга в Лондон, визита, как обычно, неофициального и даже секретного, о котором знали лишь премьер-министр да заместитель самого Невелинга. Для всех остальных он всего лишь проводил уик-энд в Национальном парке Крюгера, предаваясь любимому развлечению — фотоохоте. Он был искренним и горячим защитником фауны, и альбомы его фотографий, посвященные жизни африканских животных, постоянно издавались в Лондоне и Нью-Йорке — разумеется, под псевдонимом.

Но на этот раз в Лондон он прибыл не по издательским делам, хотя потребность в очередной такой поездке давно уже назрела. Появление в издательстве и какая-нибудь нежеланная случайная встреча могли бы поставить под угрозу то, ради чего он оказался в британской столице, а Невелинг был «профи» и привык работать без ненужного риска, страхуясь от любых случайностей.

Нет, он не прибегал к таким глупостям, как переодевание, грим, парик, всякие там дешевые и в то же время многозначительные штучки, на которые так падки киношники и авторы детективных романов. Просто он давно, очень давно не появлялся на широкой, как говорится, публике, и если газетчики и располагали его фотографиями, то разве что двадцатилетней давности — поры, с которой он очень изменился, ох как очень! Да, годы его, к сожалению, не омолодили, и, бреясь, он каждый раз признавался зеркалу, что собственное лицо вызывает у него псе большее отвращение.

Он остановился в скромном, для людей среднего достатка, отеле и записался как Уильям Филдинг, инженер. Именно под этим именем он высадился в тот день в аэропорту Хитроу, прилетев самолетом «Эйр Франс» из Парижа. Предосторожности конспирации были не лишни — черномазые соседи его страны тоже кое-что уже умели, оказавшись способными учениками красных, да и среди белокожих европейцев и американцев у них с каждым годом появлялось все больше друзей и сочувствующих, слизняков-либералов, терзаемых дурацким комплексом вины за «кровавые дела колониализма», бог весть когда творившиеся на Черном континенте. Служба Невелинга все глубже разрабатывала этих типов, с каждым годом «розовевших» все сильнее, кое-кто из них уже даже начал помогать террористам! Честно говоря, Невелинг признавался самому себе, что, если бы им удалось внедрить своих людей в его службу, он ничуть бы не удивился, он привык относиться к противнику со всей серьезностью, как и полагается профессионалу высокого класса.

Устроившись в довольно уютном номере, переодевшись в костюм, еще два года назад купленный в одном из лондонских магазинов готового платья, достаточно старомодный (по возрасту!) и слегка поношенный, он покинул отель и неторопливо отправился в Сити, где бесцельно провел около двух долгих часов в роли праздношатающегося зеваки-провинциала. Дождавшись ленча и перекусив, он позвонил по телефону-автомату, еще с полчаса рассеянно побродил по улицам и остановил такси. А через некоторое время вышел из машины в районе Слоан-стрит, неторопливо расплатился, дав шоферу обычные чаевые, не больше и не меньше, чем принято давать сегодня в британской столице, а затем уверенно пошел по известному ему адресу и позвонил у довольно облезлой двери одного из подъездов непрезентабельного многоэтажного дома, давно не ремонтировавшегося и основательно запущенного.

Дверь сразу же открылась — его ждали. Широкоплечий молодой человек с военной стрижкой, ни слова не говоря, кивнув, пропустил его вперед, тщательно запер дверь изнутри и почтительно последовал сзади. Невелинг уверенно миновал короткий, полуосвещенный коридор со стенами, обтянутыми тканью, похожей на войлок, и вступил в просторную, залитую мягким желтым светом квадратную комнату без окон. Здесь полукругом стояло несколько потертых кресел, старомодных, но респектабельных. Тронутые патиной старинные бронзовые пепельницы были к услугам тех, кто сядет в кресла и будет курить, пепельницы, украшенные восточным орнаментом, красовались на столиках, инкрустированных потускневшим перламутром, — такие делают в Сирии и в Иордании. Обитые деревянными панелями красного дерева стены были увешаны разномасштабными географическими картами. Над массивным письменным столом, изготовленным еще в прошлом веке, висел портрет ее величества королевы Виктории. На стене напротив —