постарался отбросить мысли, не относящиеся к этому делу, ибо твердо усвоил себе правило, когда-то внушавшееся Пингвином своим подчиненным: не путать бизнес с удовольствиями. Под удовольствиями подразумевалось все, что не являлось бизнесом. Единственная мысль, на которой он позволил себе остановиться, была о том, что, помотавшись по городам и весям, сын его, вероятно, образумился и теперь надо будет занять его чем-нибудь серьезным и соответствующим его положению в обществе. Но чем именно — надо решить позже, после того как они встретятся и дальнейшие планы Виктора на жизнь будут выяснены.

Как ни быстротечны были эти размышления, Пингвин словно прочел их.

— Ваш сын, сэр, прилетел сегодня одним самолетом со мною, — лукаво улыбнулся он, с удовольствием наблюдая, как Невелинг удивленно поднял брови. — Вылитый вы… в годы вашей молодости. Приятный мальчик, ничего не скажешь… Я узнал его сразу, как только увидел в самолете.

Брови Невелинга вежливо сдвинулись, с насмешливой церемонностью он опустил свою массивную, тяжелую голову:

— Я рад, что он вам понравился, сэр. А я вот боюсь, что его не узнаю, мы не виделись несколько лет.

— Узнаете, — так же церемонно и насмешливо успокоил его Пингвин. — Киплинг говорил: «Все мы одной крови, ты и я…» А через детские болезни — корь и скарлатину — проходят, как правило, все, И ничего, в наши дни от этого уже в цивилизованных странах не умирают.

В голосе его Невелингу послышалась какая-то многозначительная недоговоренность. «Неужели ему что-то известно о том, что Виктор путался с левыми? — сразу подумал он и тут же отбросил эту мысль: — Нет, откуда? Не может быть, он впервые увидел Виктора, узнал его по сходству, вот и все. Случайность, только случайность — и ничего больше!»

В тот день Невелинг с трудом заставил себя не нарушать раз и навсегда установленный им распорядок и появился перед домашними, проведя час одиночества в своем кабинете, зато, вопреки предписаниям врачей, хлебнул двойную порцию виски, дабы обрести равновесие духа: что бы там ни было, но он должен был признаться сам себе, что неожиданное появление сына выбило его из колеи.

К обеду он спустился спокойным и уверенным в себе, будто ничего вовсе и не произошло. Жена и сын уже сидели за грубым, сколоченным лет двести назад столом из красного дерева, уставленным того же возраста оловянной посудой. Третьей, в отсутствие Виктора, с ними вместе обычно обедала фрау Инга, но в этот раз она от обеда тактично отказалась, сославшись на мигрень.

Обедали в кухне, и Марта подавала на стол и убирала посуду сама, ибо считала это непременной и нерушимой обязанностью хозяйки дома, — эта традиция передавалась в ее роду из поколения в поколение. Вот и сейчас, заслышав тяжелые шаги грозного супруга, спускающегося в кухню по узкой и скрипучей деревянной лестнице, сна поспешно вскочила и бросилась к сложенному из дикого камня, закопченному очагу, в котором над крупными, пышущими жаром древесными углями висел на крюке медный котел с любимым хозяином блюдом — гороховым супом со свиными ножками. В доме была и современная газовая плита, но Невелинг любил, чтобы горячая пища попахивала древесным дымком, и поэтому все сначала готовилось на газе, а затем ароматизировалось в очаге.

Неторопливо спускаясь по натертым скипидарной мастикой, отполированным до блеска скрипучим ступеням, Невелинг цепким взглядом ухватывал каждую мельчайшую деталь того, что происходило внизу, в кухне. Он успел заметить, как при его появлении вдруг погасли необычно сиявшие глаза жены, как непроизвольно дернул плечом и напрягся Виктор, сидящий лицом к лестнице. И отметил, что Виктор действительно возмужал, стал шире в плечах и в то же время осунулся и побледнел, как человек, редко бывающий на воздухе.

— Вы много курите, сэр, — сказал он сыну вместо приветствия таким будничным голосом, словно их не разделяли несколько лет разлуки.

Взгляд его задержался на оловянной пепельнице, стоящей перед Виктором и полной притушенных, недокуренных сигарет.

Невелинг не курил и табачного дыма не переносил.

— Извини, отец, — согласился с ним Виктор, встал, вышел из-за стола и пошел ему навстречу.

Невелинг задержался на предпоследней ступеньке, откровенно разглядывая сына Что ж, парень пошел в него, такой же рослый, крупный, с массивной головой и жестким лицом. Припомнились его, Леона Невелинга, старые фотографии. Похож, ничего не скажешь, очень похож. Немудрено, что Пингвин с его профессионально цепким взглядом сразу узнал его.

— Из Лондона? — спросил Невелинг, идя навстречу сыну и протягивая ему свою широкую и твердую ладонь. — Долго же ты к нам сюда собирался…

Он вдруг уловил у себя в голосе заметную лишь ему нотку обиды — все-таки не сдержался, все-таки выдал себя, выдал горечь, копившуюся в нем все эти годы оттого, что сын был так далеко, и дело было не в тысячах миль расстояния, а в том душевном, углублявшемся с каждым годом отчуждении, которое не измерить никакими милями.

— Из Лондона, отец, — устало сказал Виктор и неуверенно улыбнулся.

Невелинг отметил, что рука у сына была вялой, неуверенной, и вдруг ему стало жалко Виктора, жгучая, горячая волна жалости захлестнула его сердце, но на этот раз он совладал с собою, ничем себя не выдал.

— Горох со свиными ножками, — будто ничего особенного и не происходило, констатировал он, пару раз шумно и демонстративно потянул крупными ноздрями плывшие по кухне горячие ароматы. Потом ободряюще подмигнул сыну: — Садись. Наверняка ведь давно не ел домашнего, да еще приготовленного так, как умеет готовить только. Марта Невелинг, а?

Они перевели взгляды на хозяйку, уже снявшую котелок с крюка и переливающую его содержимое в староголландскую фарфоровую супницу, стоящую на краю обеденного стола. Марта по-девичьи вспыхнула и зарделась — суровый супруг ее был скуп на похвалы, и она поняла: где-то в глубине души он сейчас размяк и грозы, которая (она так боялась!) могла разразиться над головой сына, не будет.

— Леон, Вик, садитесь же! Вы же знаете, что пищу нельзя подогревать, это ухудшает ее вкусовые качества и снижает полезность. — От волнения она произнесла стандартную фразу, которую вычитала в какой-то поваренной книге и запомнила на всю жизнь.

— Садимся, садимся, — одновременно откликнулись отец и сын и принялись рассаживаться — буднично, как будто точно так же делали это и вчера, и позавчера, и все эти умчавшиеся годы.

Пообедали быстро. Марта принялась убирать со стола и руководить сразу же появившейся в кухне горничной, а мужчины покинули кухню, вышли из дому и устроились в садовых креслах под большим и пестрым зонтом у подножия королевской пальмы.

Джузеппе, сторож-садовник, посланный хозяйкой дома, принес им из кухни старинные оловянные кружки с добрым английским элем — этот благородный напиток был такой же слабостью Леона Невелинга, как и фотоохота, и специально выписывался им из Англии.

— Так, значит, ты прилетел из Лондона, — начал Невелинг разговор с сыном и с наслаждением сделал большой глоток.

— Да, отец, — подтвердил Виктор и последовал его примеру.

— Что ж…

Невелинг помолчал, приложил к усам большой клетчатый платок, вытер клочки пены и продолжал:

— Надеюсь, образование свое ты завершил… Кембридж, Сорбонна, ну и вообще… посмотрел свет, познакомился с людьми, с идеями… А теперь? Отдохнешь дома и… что дальше?

Невелинг произнес это равнодушно, будто невзначай, и прикрыл тяжелыми веками глаза, демонстрируя полное наслаждение ледяным элем.

Виктор ответил не сразу, словно выигрывая время, поднес кружку к губам и долго, неторопливо пил, задумчиво глядя куда-то поверх головы отца. Потом поставил кружку перед собою на белый садовый стол.

— Я устал, отец, — просто сказал он. — Мне нужно сначала во всем разобраться, и прежде всего — в самом себе… Могу сказать только одно: моя родина здесь, и я не хочу больше жить человеком без родины…