Невелинг, было открыто все, он был настоящий продукт воспроизводства истеблишмента и автоматически вписывался в его закрытую корпоративность.

Для начала он занял невысокую должность в отделе анализа и конъюнктур, но никто не сомневался, что это только для начала. Парень, как сразу выяснилось, был головастый, истинный интеллектуал, умеющий видеть и предсказывать развитие событий на много ходов вперед и находить неожиданные и по- шахматному красивые, оригинальнейшие решения в самых скучных и неинтересных, рутинных ситуациях. Способствовало этому, конечно же, и то, что в службе он был новичком-дилетантом и на него не давил груз накапливавшихся в ней штампов и шаблонных приемов, традиций и амбиций, ошибок и идеалов. В его работе, без оглядки на авторитеты, была свежесть, смелость, дерзость, о чем его непосредственный начальник с удовольствием докладывал Невелингу. Постоянно докладывалось ему и о том, как сын постигает азы своей новой профессии. Ему специально выделили время для посещения занятий в спецшколе, где обучали всему, что нужно профессиональному разведчику, — от приемов рукопашного боя и стрельбы с двух рук вслепую — «по-македонски» — до радиодела и ориентировки на местности и всяких других штучек, без которых настоящий профессионал сегодня немыслим.

Виктор занимался старательно, с явным удовольствием, и инструкторы его хвалили. Выслушивая подобные доклады, Невелинг недовольно морщился и сердито пыхтел, демонстративно давая понять, что выслушивает их только в силу служебной необходимости, но многоопытный шеф Невелинга-младшего лишь усмехался в душе: Невелингу-старшему слышать такие оценки своего сына было, несомненно, приятно.

Коллеги по отделу, все имевшие неплохие связи и не обижаемые отношением начальства, Виктору втайне завидовали и потихоньку ворчали, что при таком отце, подчиняющемся лишь одному премьер- министру, каждый был бы семи пядей во лбу, даже при самых средних способностях, а уж если способностей чуть побольше, то вообще бы сделал феерическую карьеру.

Леон Невелинг знал и об этих разговорах, сведения о них поступали из контрразведки. Но не обращал на них никакого внимания, считая, что пар из котла должен обязательно выпускаться, а те, кто отводит душу в ворчании, до точки взрыва никогда не дойдут, надо лишь на определенном этапе снять напряжение — поощрить, повысить, продвинуть или сделать еще что-нибудь в том же духе, — мало ли существует способов купить человека, тем более за казенный счет!

Прежде чем поручить сыну операцию «Час Пингвина», Невелинг долго взвешивал все «за» и «против». Конечно, с одной стороны, в оперативной работе Виктор не имеет совершенно никакого опыта. Неизвестно, выдержат ли нервишки, не сорвется ли. Но с другой — операцию будет проводить такой матерый волк, как сам Пингвин, да и парни, которых он привез с собою на это дело, профессионалы высокого класса. «Уотчгард» — частное бюро охраны безопасности, созданное Пингвином после выхода в отставку и на пенсию, берет за свои услуги дорого, очень дорого, но работает без провалов и неудач — это исключается на все сто процентов!

Поэтому удача операции несомненна и, кроме наград и укрепления позиций Виктора в Системе, ничем сыну не грозит: многоопытный Пингвин за ним присмотрит. Но самое главное (Невелинг задерживал дыхание, когда думал об этом!) — то, что придется пережить Виктору, будет шоковой терапией: выдержит — займет свое место в строю рядом с отцом и теми, кто готов скорее умереть, чем потерять родину, землю предков.

О том, что Виктор может этого испытания не выдержать, Невелинг старался не думать, гнал от себя нежеланную, трусливенькую мыслишку. Нет, сын обязательно, обязательно пройдет через это испытание — испытание огнем и кровью, которое очистит его душу от мусора, набившегося в псе в Европе. И тогда… Тогда стареющий Невелинг постарается, чтобы через несколько лет сын занял место, которое он занимает сегодня. А он, Невелинг, сможет, наконец, со спокойной душой целиком отдаться своему хобби — фотоохоте в парке Крюгера, и альбомы с его трофеями будут публиковаться под его настоящим именем, и золотые медали, присужденные ему на международных конкурсах и выставках, посвященных защите окружающей среды, будут присуждаться фотомастеру по имени Леон Невелинг, а не мифическим псевдонимам, которые за его искусство удостаиваются этих премий сегодня. Да, имя Леона Невелинга вновь явится на белый свет… ценою ухода во тьму имени Виктора Невелинга.

Вот эти мысли были приятны и повышали настроение, им можно было предаваться в час одиночества, проводимый ежедневно у камина, они восстанавливали силы и заряжали энергией, просветляли голову и смягчали сердце. Но кроме всего этого, была и еще одна причина поручить операцию именно Виктору: секретность. Вернее — сверхсекретность! Доверить операцию можно было только самому надежному человеку, а надежнее сына Невелинг не видел никого во всей Системе, по крайней мере — на уровне исполнителей.

Виктор побледнел и как-то сразу осунулся, когда отец объяснил ему, зачем он вызвал его к себе в кабинет официально, через секретаря, и даже не предложил ему сесть: в этом кабинете не сидел никто, кроме хозяина, здесь было лишь одно, его, Невелинга, кресло, и те, кто имел честь бывать здесь, вынуждены были стоять. Так, по идее Невелинга, не любившего лишних разговоров, все вопросы решались быстрее, засиживаться было негде. Впрочем, идею эту он позаимствовал у революционеров одной североафриканской страны, решивших таким способом покончить с бесконечными чаепитиями чиновников и многочасовыми заседаниями.

Невелинг сразу же заметил волнение сына. Так оно и должно было быть. Значит, он понимает, что такое для него участие в этой операции. Сын слушал молча, опустив глаза, но, когда он на мгновение поднял их, Невелинг увидел, что в них застыл ужас. Что ж, все Должно было быть именно так, удовлетворенно отметил он. Именно так!

— Отец… я не смогу это сделать, — через силу выговорил Виктор, когда Невелинг-старший наконец замолчал. — Ведь это… это убийство!

— Да. К сожалению… — Невелинг-старший тяжело вздохнул, хмуро сдвинул кустистые брови и продолжал, понизив голос, будто разговаривая сам с собою и сам себя убеждая: — Я согласен, убийство — не метод решения проблем в цивилизованном обществе. Но эти методы нам навязали. Если мы не будем убивать, будут убивать нас. Ты знаешь, я ни разу в жизни не выстрелил даже из охотничьего ружья.

— Да, ты признаешь только фотоохоту, — криво улыбнулся Виктор, стараясь не встретиться с отцом взглядом. — И ты приказываешь убивать людей. Гитлер тоже был вегетарианец.

В последнюю фразу он вложил весь свой сарказм, на который только у него хватило сил.

— При чем тут Гитлер! — отмахнулся от этой мысли Невелинг-старший, как от какой-то чепухи. — Я воевал против нацистов во второй мировой войне и имею за это награды. Никто не скажет, что я плохо воевал. Я воевал за то, во что верил, — за свободу и демократию, за право человека жить так, как он хочет…

— А тот… те, кого ты приказываешь убить… — Виктор говорил через силу, с трудом подбирая слова и выговаривая их. — Разве они не верят в то же самое? Разве они не требуют, чтобы им дали возможность жить так, как они хотят? Ты считаешь, что нельзя убивать животных… А людей — можно?

Он поднял взгляд на отца, и теперь в его глазах были боль и тоска затравленного, потерявшего надежду на спасение животного. И Невелинг-старший вдруг ужаснулся и на мгновение пожалел, что затеял это испытание и для сына, и для себя. На мгновение, только на мгновение. Виктор должен, должен пройти через все это — ради собственного спасения, ради своей страны, ради своего народа, своего государства.

И вдруг, помимо своей воли, процитировал любимого Нитцше:

— «Государство — самое холодное из чудовищ. Холодно лжет оно. Я, государство, составляю народ».

Он встал, обошел письменный стол, отделявший его от Виктора, подошел к сыну и взял его обеими руками за безвольно опущенные плечи.

— Так надо, сынок, — тихо и мягко сказал он, глядя сыну прямо в глаза. — Когда-то и я прошел через это, теперь через это пройдешь ты. Есть вещи, которые выше нас, и мы не можем им не подчиняться. От этого нам с тобой не уйти…