подлунном вое стертые шатающиеся зубы. — Там мне было чуть больше тридцатника… у меня была нормальная работа, семья!.. хороший левый навар!.. и это было так реально… что я до сих пор все это помню!.. Мне и раньше снились реальные сны… дико реальные… но такого я никогда не видел!.. Это вы все устроили, да?! Иначе откуда вам знать?!.. Да вас за это на…

Виталий резко шагнул вперед и схватил его левой рукой за отворот куртки прежде, чем Сливка успел развить свою фантазию в области неформальных речевых оборотов. Встряхнул. Вернее, встряхнул он куртку, которая Петру была великовата, а сам Петр остался на месте, но рот закрыл, тут же отчетливо вспомнив, как Виталий тряс его возле борта автобуса, крича на него мокрыми от дождя губами. Теперь он окончательно узнал его — узнал, и это было невозможно.

Виталий резко и отрывисто сказал ему то, что говорил недавно Евсигнееву, добавив некоторые разъяснения, поскольку Петр практически ничего не знал, и по мере того, как он говорил, водитель все шире раскрывал глаза, а его голова все глубже уходила в плечи, и вскоре стало казаться, что Виталий держит не человека, а куртку, а самого Петра в ней уже давным-давно нет.

Когда он закончил говорить, Петр некоторое время молчал, а потом произнес почти шепотом:

— Я хочу обратно.

Алина вскинула брови, но Виталий сделал ей знак ничего не говорить.

— Я живу один… — шепнул Петр, глядя сквозь Виталия невидящими глазами. — Там были Галка и Андрюшка… а здесь я живу один. Галка давным-давно меня бросила… и из квартиры выжила… А Андрюшка… он умер, когда ему и десяти дней еще не было… Я… а там ему уже восемь было… Восемь… и мы должны были пойти на рыбалку… Я всегда представлял, каким бы он был, если б вырос… А теперь — каждый день, каждый день!.. Вы не представляете, как я устал…

Он вдруг резко заморгал, словно очнулся от долгого транса, потом произнес тоскливоделовитым голосом:

— Мне на работу надо. Уродов молодых прислали, так они… — Петр качнулся назад, весь как-то обвиснув на своем скелете, словно пальто на вешалке. Виталий вытащил из кармана визитку и протянул ее водителю. Тот бессознательно подставил мозолистую ладонь, потом тупо посмотрел на карточку.

— Если тебя устраивает сложившееся положение вещей, то можешь порвать это и забыть о нашем визите, — негромко сказал Виталий и сунул в рот папиросу. — Если же нет — позвони. В любое время.

Петр молча посмотрел на него, потом повернулся и побрел к воротам. По мере продвижения, голова его поднималась над воротником куртки, спина выпрямлялась, и вскоре он уже шел уверенным рабочим шагом. А перед воротами вдруг сорвался на бег и исчез в дверях. Буквально через секунду из-за забора донесся дикий крик:

— Где опять эти раздолбанные папуасы?! Куда делись?! А второй где?! Где эта перхоть павиана?! А ты че смотришь, как изнасилованная газель?! Иди работай! Урроды, драть вас некому!..

Виталий, слушая это, криво улыбнулся, потом щелкнул зажигалкой и взглянул на Алину, которая стояла, потупив взор в выщербленный асфальт.

— В следующий раз постарайся быть менее задумчивой, хорошо? Ты могла бы мне и помочь.

— Ты со своим все тем же лицом был более убедителен, а меня он…

Виталий раздраженно отмахнулся и пошел к машине. Когда Алина села рядом с ним, хлопнув дверцей, он задумчиво произнес:

— Жорка был прав насчет того, что койкого мы можем и травмировать своим появлением.

— Мне уже и не очень хочется появляться… перед остальными… — Алина откинулась на спинку кресла и закрыла глаза. Виталий неодобрительно посмотрел на нее.

— А зачем затеяла?

— Я?! — она резко подняла голову. — Разве это только я затеяла?!

— Если б ты меня тогда, на мосту не окликнула…

— То ты бы сейчас себя гораздо лучше чувствовал, да?!

— Черт его знает! — Виталий повернул ключ в замке зажигания. — Во всяком случае, уже поздно спускать все на тормозах. Ну как — едем к Лифману?

— Сам решай! Ты ж тут главный, как утверждаешь!

— Елки! — Виталий шарахнул ладонью по рулю. — Опять начинается?!

— Продолжается! И не ори на меня!

Виталий яростно посмотрел на нее, хотел было что-то сказать, но тут же отвернулся, сжав губы, и так рванул машину с места, что колеса отчаянно завизжали, осыпав дорогу тучей серой пыли.

За всю дорогу они не сказали друг другу ни слова.

Закончив прибирать свой стол, Борис нахмурился, потом еще раз окинул все внимательным взглядом. Он был большим аккуратистом, и директор всегда ставил его рабочее место в пример остальным: вечно после себя свинарник оставляете, вы вот посмотрите, как чистенько у Бориса Анатольевича, хоть и работает он в последнее время крайне фигово! И форменный халат у него всегда чистый, несмотря ни на что, а вы — свиньи зачуханные! Сотрудники кивали с преданным оловянным блеском в глазах, после чего тут же расслаблялись, и в адрес Лифмана неминуемо летели шуточки. Как правило, пошлые — ювелирный молодняк был мастером по части пошлостей. Вот и сейчас, пока он занимался уборкой, прочие гомонили вокруг, хохотали, отчаянно и сочно матерились и рассказывали друг другу соленые анекдоты. Раньше его это просто угнетало, и порой он не мог понять, как в людях, которые, как никак, всетаки соприкасаются с искусством, с красотой, может умещаться столько мата, в жарком душном цехе изливающегося из них так же обильно, как пот из кожных пор. Но сейчас его от этого тошнило — от пошлых, шумных коллег, от начальственных похвал, но больше всего его тошнило от самого директора — и не столько потому, что директор был настолько скверным, сколько потому, что это он, Борис, должен был быть на его месте. Это он должен был жениться на дочери прежнего главы. Это он должен был возглавить филиал. Так и было там. Но здесь почему-то это сделал Витька Субботин, хотя начинали они вместе, еще на серебре. Как это могло случиться?!

Но раньше было проще. Раньше он просто угрюмо смирился с обстоятельствами и жил, затаив злую обиду и глухую боль глубоко внутри. Теперь он больше этого делать не мог. Все чаще и чаще ему хотелось ворваться в кабинет директора в те редкие часы, когда он был на месте, и…

Всякий раз Борис обрывал эту мысль, не давая ей продолжиться, с ужасом зажмуриваясь. Поначалу она его пугала. Потом стала привычной, похожей на пульсирующий во рту острой болью гнилой зуб. Она была болезненной, но пугала все меньше и меньше, и вскоре он начал задумчиво присматриваться к ней — именно так, как дантист осматривает больной зуб, размышляя, лечить или удалять. В такие минуты его лицо становилось пустым, глаза бессмысленно смотрели в никуда, и коллеги, кивая на него друг другу, шептали в пропитанный химикатами воздух:

— Бедняга Лифман совсем крышей поехал от любви…

— … несчастный придурок, ты посмотри только на его лицо!..

— … говорят, он себе памперсы покупает, потому что как видит ее — сразу кончает…

— …да ты что?!

— …да, не повезло мужику! Даже жалко, хоть и гнилой он, конечно…

Все знали, что Лифман безумно и безответно влюблен в хорошенькую жену директора. Лифман же, в свою очередь, об этой осведомленности коллег не подозревал и не замечал взгляды и взглядики, которые бросают на него, когда в поле его видимости оказывалась Инга Субботина, и он мучительно столбенел, глядя на нее тоскливыми собачьими глазами.

Борис провел указательным пальцем по столу и внимательно осмотрел его, потом ошеломленно мотнул головой. Что он, директор 'Дилии', делает на чьемто рабочем месте?!

Ты не директор 'Дилии', Борис! Ты рядовой сотрудник 'Камелии' (господи, до чего омерзительное название!), 'шоколадник', ты неплохо зарабатываешь, но ты отнюдь не директор!

В правом подреберье шевельнулась, просыпаясь, жгучая боль, метнулась вверх, куснула куда-то под лопатку, пробежала по позвоночнику, перебирая его острыми когтями, и исчезла. Борис тихо всхлипнул, потом поспешно прикрыл рот ладонью, сдерживая отрыжку. Он с тоской подумал об отдыхе гденибудь на хорошем курорте например, на Мальдивах который ему был необходим, но отпуск он получит не раньше следующей весны. Холецистит из острого давно уже стал хроническим, лечить его было бессмысленно, можно было только соблюдать режим и почаще отдыхать на курортах… но когда? Либо отдых, либо деньги, и выбрать он никак не мог. Болезнь все сильнее мешала работе, она уже была заметна не только окружающим, но и Витьке, который уже не один раз покровительственномягким тоном заводил разговор о том, что Лифману следовало бы подыскать себе более легкую работу, поскольку здесь он гробит себя и гробит выработку, и скоро, если говорить откровенно, от него будут лишь одни убытки. Но пока вопрос не стоял ребром, Борис с упорным мученичеством улыбался и уводил разговор в сторону. Он не представлял себя без этой работы. И он не представлял себя без Инги. Нет, пусть будет, как есть. Ведь ему нет еще и сорока, он не позволит себя списывать какойто глупой болячке!

И Наташка… Она опять начала приходить к нему по ночам… подходила к его кровати своей странной походкой балетного маленького лебедя, лицо ее дергалось, глазки зло блестели, а в руке болталась, задевая изгрызенными ногами за ковер, Аёна с дырой вместо носа… Она подходила и говорила ужасные вещи на своем птичьем языке…

Борис встал и прошел в раздевалку. Снял свой форменный халат, аккуратно сложил его и начал надевать костюм. Костюм у него был хороший, дорогой, он всегда выбирал их очень тщательно, просаживая на это большую часть своих доходов и решительно отметая в сторону робкие намеки жены, что ей, вообще-то, хотелось бы новые сапожки или дубленку. Он считал, что с жены достаточно и золотых украшений, которые он делал ей сам, не допуская в доме никакой безвкусицы. А в последние две недели он вообще почти не слышал ее просьб. Он ее просто не замечал, и порой, случайно останавливая на ней рассеянный взгляд, не сразу мог понять, что делает в его квартире эта блеклая, рано постаревшая женщина. Ведь его женой должна была стать Инга — яркая, эффектная, похожая на испанскую цыганку! И что он сам делает в этой тесной двухкомнатной квартиренке?! Ведь у него двухэтажный особняк в немецком стиле с зимним садом и бассейном, у него 'БМВ-универсал' благородного черного цвета, у него…

А потом его глаза широко открывались, и Борис понимал, что ничего этого у него нет. Все это есть у Витьки Субботина. А у него есть всего лишь сон. Прекрасный несбывшийся сон… прекрасный, если бы не посиневшее лицо мертвой девушки, висящей на вешалке — девушки, которая совсем недавно была так хороша и с которой он настолько реально занимался любовью, что до сих пор это помнил… Если бы не глупые голубые глаза куклы, сидящей на крышке рояля. И если бы не странный свист за спиной и не сочный удар, принесший холод, и боль, и темноту… а потом он открыл глаза и увидел перед собой чей-то затылок и с огромным трудом осознал, что всего лишь задремал в маршрутке по дороге на работу.

В тот день он до работы так и не дошел.

Борис застегнул пальто, внимательно взглянул на себя в зеркало и вышел на улицу. Ювелиры шумно докуривали на крыльце последние перед уходом сигареты, стоя на ступеньках и сидя на перилах, смеясь и болтая. Девушки покачивали длинными лайкровыми ногами и кокетливо стреляя глазами по сторонам, ни на секунду не закрывая рта. Большая часть молоденьких ювелирш были очень хорошенькими, и прохожие мужского пола, чей путь пролегал мимо забора 'Камелии', косились на их прелести с откровенным восхищением, но Борису сотрудницы казались безумно вульгарными и крикливыми, и он равнодушно прошел мимо выставки аппетитных женских ног и начал спускаться по ступенькам. Он знал, что двое коллег сейчас неизменно отправятся в бильярд, а остальные, по случаю конца рабочей недели, с веселым гомоном пойдут в ближайший бар, где будут долго и громко поглощать разнообразный алкоголь. Его ни разу не приглашали на подобные посиделки — даже не делали попыток или намеков, и Борис всегда уходил с работы в одиночестве. Это его не особенно расстраивало — алкоголь был ему противопоказан, а компания — неинтересна.

Недалеко от подъезда мягко притормозил черный блестящий 'БМВ', и Борис резко остановился. Дверца открылась, и из машины с кошачьей грациозностью выскользнула ослепительно красивая молодая женщина с копной черных блестящих вьющихся волос, небрежно рассыпавшихся по черному шелку дорогого костюма. Она вытащила из машины бобровое манто, набросила его на плечи, хлопнула дверцей и величавой походкой направилась к крыльцу 'Камелии'.

— Добрый вечер, Борис Анатольевич, — щебетнула женщина с легкой смешинкой, проходя мимо него и обдавая ароматным облаком 'Живанши' и дорогого туалетного мыла. Борис блаженно моргнул, потом повернулся, глядя, как Инга неторопливо поднимается по ступенькам — ювелиры уже давно стояли у ограды, наблюдая за сценой с тихим жадным интересом. Он с