По-разному и от разного просыпаются спящие.

Иным достаточно легкого прикосновения, шепота, шелеста, тепла чужого дыхания, особого, утреннего тиканья часов, порой, даже внимательного взгляда, скользящего по лицу; а иных не разбудить ни шлепками, ни криками, ни военным маршем. Одних будит восходящее солнце, вспыхивающая безжалостным и неживым светом электролампа или полная луна, пристально глядящая в закрытые веки, для других тьма и свет взаимозаменяемы и незначительны, и их сон граничит со смертью, родственен ей, хоть и менее радушен — он не настаивает и охотно отпускает желающих вернуться, а порой и гонит их. Одни сны подобны бабочкам, испуганно вспархивающим с цветка от неосторожного касания или при виде тянущейся к ним руки, другие — как липкая, ленивая паутина, выпутываться из которой, право же, совсем не хочется. кто-то, как дикий зверь, чувствует во сне опасность, а кто-то может не почувствовать во сне и собственную смерть. Иные просыпаются мгновенно, иные выбираются из снов лениво, как старые тюлени на разогревшийся берег. Глаза одних распахиваются, словно дверь от крепкого удара ногой, а у других открываются медленно, и не раз еще опускаются веки в поисках сладкого забытья и разрушенных видений. Сны — и отдых, и волшебная тайна, и кошмары, и абсолютная алогичность, и серые провалы, и бесцельно ссыпающееся в никуда время, и прошлое, которого никогда не было, и будущее, которое никогда не наступит. И сны, и лица спящих так же индивидуальны и неповторимы, как отпечаток пальца… Странно…

Да, по-разному и от разного просыпаются спящие.

По-разному просыпались и люди, пригревшиеся, убаюканные монотонным покачиванием в чреве старого автобуса — автобусатрудяги, километр за километром упрямо преодолевавшего мокрую ленту дороги, подрагивая и деловито урча двигателем, устало взрыкивая на поворотах, отмахиваясь «дворниками» от крупных дождевых капель, разбивавшихся о лобовое стекло.

На очередном скользком повороте автобус занесло, он качнулся, дернулся, мотор закашлялся, но сразу же бодро взревел, и расслабившиеся и задремавшие за время пути пассажиры вздрогнули, выбираясь каждый из своего сна.

Алина Суханова вытряхнулась из сна, как всегда, легко и сразу же подумала о своем ресторане. Еще бы — ресторан, мечта всей жизни, наконец-то открылся, работает, и к вечеру она вернется и снова увидит, как уютно светят на столах лампы под маленькими абажурами, услышит легкий плеск воды, сбегающей тонкими, почти невесомыми струйками в обложенный округлыми камнями крохотный «пруд», в котором показывают мокрые спины серебристые губастые карасики. А в уголке, неприметный, стоит столик — ее столик, сидя за которым так удобно ненавязчиво наблюдать за посетителями, пытаться понять, что они из себя представляют, как личности, примерять на них различные виртуальные ситуации и размышлять над книгой, которая никогда не будет написана — руки не дойдут, да и образования не хватает, разрозненные обрывочные знания были плохими помощниками и лежали в голове, словно сваленная груда кладовочного барахла. Количество прочтенных книг отнюдь не всегда переходило в качество, ибо читать и понимать — вещи разные.

Иногда она задавала себе почти кощунственный вопрос — да полно, ресторан ли был той самой заветной мечтой или возможность наблюдать за людьми, не опасаясь, что тебя вышвырнут? Люди куда как интереснее книг… В чужую жизнь она не лезет — просто наблюдает, ничего постыдного в этом нет. «Любопытство — не порок, а стремление к знаниям!» — любила говаривать ее уже давно скончавшаяся прабабка. Правда, покойница вообще много чего говорила, а каждый раз, заглядывая в яркозеленые глаза правнучки, фыркала и сокрушеннопророчески качала головой: «Кошка! Распутницей вырастет!» Маленькой Алина не понимала, повзрослев смеялась. Мужчин, разумеется, любила, не без этого, но до распутницы ей было далеко. Иногда она даже жалела об этом. Распутницам жилось куда как проще.

Сидевшая в одиночестве у окна девушка зевнула и едва успела подхватить соскальзывавший с колен том Перумова. Зевнула еще раз и раздраженно посмотрела на оконное стекло, по которому змеились бесчисленные следы дождевых капель. Ее лицо, присыпанное мелкими веснушками, исказилось в горестной гримаске. На дождь она сегодня никак не рассчитывала, зонта у нее с собой не было, а черный берет, приминавший ее меднорыжие кудри, конечно же не спасет. Хоть на автовокзале таксисты и будут топтаться вплотную к подъехавшему автобусу, настойчиво ловя пассажиров в свои приветливые и услужливые объятия, все равно — пока она дойдет до такси, успеет промокнуть насквозь. Презентабельный будет вид на деловой встрече, ничего не скажешь! Какого черта она не взяла машину, а поехала на автобусе?! И компаньонке большое спасибо! Ехать то должна была она, но компаньонка на радостях так вчера напилась на долгожданном открытии ресторана, что сегодня лежала дома в совершенно нетранспортабельном состоянии.

Алина Суханова вздохнула и прижалась лбом к холодному стеклу, отчего берет слегка съехал на затылок. Ее немного мутило, и разумеется, это было следствие просачивавшихся в салон выхлопных газов, а никак не вчерашнего веселья. Она сморщила нос и скосила глаза на темнозеленый, местами прорванный чехол, обтягивавший спинку переднего сиденья, потом попыталась опустить спинку собственного кресла, но запавшая кнопка не работала. Не автобус, а развалина, напоминает те, на которых доводилось ездить в детстве. Может, это он и есть? Хотя, их, кажется, давным-давно сняли с маршрутов, может только где в маленьких городках и сохранились. Алина попыталась вспомнить, как выглядел автобус снаружи, но не смогла — не обратила внимания, когда садилась. В принципе, это было не так уж важно.

Когда автобус тряхнуло, Олег Кривцов, притулившийся возле окна и надвинувший кепку глубоко на нос, крепко приложился головой о стекло и выругался, еще не проснувшись. Просыпаться он начал через минуту, через две на ощупь сдвинул кепку на затылок и потер пострадавший висок, через три с половиной сердито зевнул, а через четыре открыл глаза и хмуро уставился в мокрое окно.

Дождь. Чудненько. Как всегда — некстати.

Он попытался было снова заснуть, но сон уже не шел, спугнутый окончательно и бесповоротно. Тогда Олег бегло оглядел салон, потянул носом, прислушался к работе двигателя и сокрушенно покачал головой — доехать-доедет, но механику бы руки оборвать!.. Подумав об этом, он тотчас вспомнил о «мерседесовской» фуре, которую вчера поставили к ним на ремонт. Проблемы со стартером — работа хлопотная, интересно, как там без него справятся его олухи? Взять хотя бы, недавно, двое молодых принялись заваривать бак, не выпарив из него бензиновые пары — ума палата! Вышло, что и должно было выйти, — шарахнуло от души. С парнями, правда, ничего, только штаны пришлось просушить да выслушать слегка болезненную лекцию о вреде идиотизма на производстве… А фура, какникак, тянула тысяч на сто пятьдесят зеленых и оттого вызывала вполне естественное беспокойство. Если бы Серегин первенец подождал бы с появлением на этот свет хотя бы пару деньков и не пришлось бы спешно мчаться на приличествовавшее случаю торжество, Олег бы занялся машиной самолично. Он любил свою работу, любил машины и до сих пор возился с ними наравне с собственными подчиненными, хоть и являлся владельцем автомастерской и делать это был совершенно не обязан. В обязанность владельца входило изымание выручки, а не лежание под машинами, но Кривцов вкалывал и гордился этим. Работавший у него бывший одноклассник постоянно неодобрительно гундосил: «Олег, ты роняешь свой авторитет! Как так можно, ты же босс, я бы на твоем месте…» Но он не был на его месте, а чем таким он роняет свой авторитет, Олег не понимал. Преимущество было лишь в том, чтобы строить свой день так, как вздумается, захотел — поработал, захотел — гульнул. Постоянный вальяжный образ жизни был ему неинтересен. Масло навечно въелось в его кожу, а машины — в душу, руки его неизменно были черными, а глаза — внимательными и веселыми, как бы он ни был измотан. Никто из окружения Олега не мог похвастаться тем, что видел Кривцова усталым, мрачным, больным — в общем и целом, как он любил выражаться, замшелым и заплесневелым, а оттого, когда он разносил когонибудь из подчиненных за спустярукавничество в работе или сцеплялся с кем-нибудь при соответствующих обстоятельствах, его суровость, а то и злость производили особый эффект, проламывая привычное добродушие, как косатка казавшийся таким крепким и надежным лед.

Олег зевнул, улучил момент, когда автобус шел более-менее ровно, без тряски, прижался лбом к холодному стеклу и блаженно вздохнул. Голова после вчерашнего, вернее сказать, сегодняшнего побаливала ой как ощутимо! Он закрыл глаза, и из пустоты чудесным видением выплыла запотевшая бутылка «Невского». Над горлышком вспухала горочка пены, по стеклу вниз лениво оползали холодные капли. Олег страдальчески облизнулся и поморщился — губы ссохлись и дотрагиваться до них языком было неприятно. Купит пива на первой же остановке! И какого черта он не сделал этого сразу?! Конечно, Серега всучил ему на прощание бутылку коньяка, но опохмеляться коньяком — не в его стиле.

Кривцов приоткрыл один глаз и глянул на часы, потом снова в окно. Они опаздывали — и прилично. Он раздраженно почесал затылок, надвинул кепку обратно на нос и попытался снова задремать.

Борис Лифман всполошенно вскинулся в кресле, едва успев удержать уже почти сорвавшийся с губ крик. Несколько секунд он быстробыстро моргал, непонимающе глядя перед собой, пока животный ужас не исчез из его глаз, оставив лишь сонную затуманенность. Потом расслабившиеся мышцы опустили его тело обратно на сиденье. Он откинулся на спинку, достал платок и аккуратно промокнул вспотевшее лицо, еще хранившее мальдивский загар, и на его указательном пальце блеснул тяжелый перстень — упитанный крокодил с разинутой пастью, изумрудными глазами и толстым хвостом. Борис глубоко вздохнул и положил ладонь на стекло. Холод успокаивал.

Что-то снилось. Что-то страшное.

Хорошо, что рядом со мной никто не сидит…

Он закрыл глаза и попытался вспомнить, но сон уже исчез бесследно — ни событий, ни лиц, ни очертаний. Только…

Разные глаза. Разноцветные глаза.

Черное.