И напрасно ропщет сельский обыватель, Что его карает чересчур создатель: Сам он в том виновен, небо раздражая, Что ему создатель не дал урожая…' — 'Это грех какой же?' — кто-то молвил с места. — 'Я не разумею вашего протеста! — Отвечал оратор, улыбаясь кротко. — Грех сей всем известен. Это… это водка. От нее и ленность, от нее пороки, От нее и трудность собирать оброки; От нее и царство наше без кредита… (Частный пристав что-то промычал сердито), У меня, примерно, есть наделов триста. Правда, что земелька больно неказиста, — Кое-где песочек, кое-где болотца; Но мужик с природой мог бы сам бороться! У него есть руки. Но и думать даже Пьяница не хочет вовсе о дренаже. Эта неподвижность, эта закоснелость, Я боюсь, разрушит в государстве целость…' — 'Вы о государстве?! Ради бога, тише! — Вскрикнул частный пристав. — Велено так свыше. Мы о сем предмете ничего не скажем, А займемся снова водкой и дренажем…' — 'Весь вопрос исчерпан! — грянул вдруг октавой Водочный заводчик, земец тучный, бравый. — Водка есть, конечно, горе для народа, Но ее велит нам пить сама природа. Если (с сильным чувством продолжал оратор), Если попадем мы, чудом, под экватор, Ну, тогда мне с вами можно быть согласным: Водку что за радость пить под небом ясным? Там растут бананы, пропасть винограду, А у нас лишь водка всем дает отраду. Там, на солнце нежась, зреют апельсины, А у нас в уезде — ели да осины… Полюс и экватор — разница большая. Мы, родным напитком сердце утешая И живя под снегом, здесь, в Гиперборее, Чувствуем, что водка делает бодрее Русского героя, русского пейзана… Здесь ведь не экватор-с, даже не Лозанна! Каждый добрый русский к водке меньше жаден, Если он приедет даже в Баден-Баден; Но туда не часто ездят пошехонцы, Для вояжа нужны звонкие червонцы, А у нас их мало; но на рубль кредитный Можно выпить водки славной, аппетитной (Я мои изделья вам рекомендую)… А за Русь святую я и в ус не дую: Все снесет, все стерпит добрая старуха! Горе унесется к небу легче пуха… Заявляю вечу прямо, без коварства, Что налог питейный — щит для государства…' — 'Вы… о государстве?!' — грянул частный пристав. Взор его был мрачен, голос был неистов. Все затрепетали, выслушав угрозу, И — pardon! — решились перейти… к навозу. (Слово это грубо, дерзко, неопрятно, Но для русских земцев столько же приятно, Столь же благозвучно, как 'fumier' французу, Если он захочет беспокоить Музу). . . . Сидор Карпыч начал с целью примиренья: 'Вовсе не сподручно жить без удобренья. Это всем известно, это аксиома. У меня в деревне есть мужик Ерема. У сего Еремы чахлых две лошадки, И дела Еремы очень, очень шатки; У его же кума, у бедняги Прова, Только и осталась бурая корова, Да и ту, я слышал, вскоре он утратит, Ибо государству подати не платит…' — 'Вы… о государстве?! Как же это можно? — Вскрикнул частный пристав злобно и тревожно. — Несколько убавьте пыл ваш либеральный, А не то… на свист мой выглянет квартальный. (Чтоб пресечь мгновенно злобные баклуши, Он стоит за дверью, навостривши уши). Впрочем, не желая вас послать на полюс, От дальнейших прений я уж вас уволю-с…' Карл Богданыч (немец, сильно обрусевший, Даже бутерброды неохотно евший, Даже говорящий вместо 'эти' — 'эвти') Утверждал хозяйство на бакинской нефти. 'Нефть спасет хозяйство, нефть его осветит, Разве лишь незрячий факта не заметит, Что теперь, при нефти, менее поджогов, Что она потребна для палат, острогов, Барских кабинетов и бобыльской кельи, Что она удобна и при земледельи, Ибо (Карл Богданыч очень любит 'ибо') Каждый русский пахарь скажет ей спасибо, Смазывая нефтью ось своей телеги… Мы не азиатцы, мы не печенеги! (Так гремел оратор). Нефть необходима. 'В дни новогородца, храброго Вадима, Русь еще не знала нефтяных заводов, Ибо представляла сонмище народов
