и щитов. И несли потери. Мои завалили двоих вражеских арбалетчиков, которые стали стрелять еще осторожнее, и одного матроса. Неф изменил курс влево, чтоб сократить дистанцию с моей ладьей. Наверное, по просьбе арбалетчиков. Его скорость сразу упала. До берега им придется добираться часа два. За это время мы перебьем весь экипаж. Я тоже взял левее, не спеша приближаться к нефу вплотную. Капитан нефа понял, что маневр ничего не дает, и повернул вправо. Видимо, надеялся, что мы побоимся уходить далеко от берега.
Гонка продолжалась часа три. За это время берег исчез из вида, даже из «вороньего гнезда» не просматривался. Экипаж нефа сократился благодаря моим арбалетчикам человек на семь или больше. Какое-то количество убили арбалетчики Мончука. По крайней мере, стреляли теперь по моей ладье всего двое с ахтеркастля и один с главной палубы. Я решил, что пора идти на абордаж. Трубач дал сигнал второй ладье, и мы пошли на сближение с нефом. Как только дистанция до него сократилась метров до ста, по нам стали стрелять еще два арбалетчика. Били не очень метко, но одного дружинника зацепили. Он стоял у фальшборта, держал лестницу. Все мои предупреждения не высовываться понапрасну у него, видать, выдуло из головы. Вот и получил болт в руку, как раз ниже короткого рукава кольчуги. Ранивший его арбалетчик оказался не умнее. Ему захотелось посмотреть, убил или нет? И сам поимел болт в голову.
Зацепившись «кошками», мы поджались в борту нефа. Ладья стукнулась об него и загудела звонко, потому что пустая и сидит не глубоко. А вот неф отозвался глухо. Значит, трюм полнехонек, хотя сидит неф не очень глубоко. Через несколько минут вторая ладья стукнулась о противоположный борт нефа. Я дал время Мончуку подготовиться к абордажу, а потом скомандовал трубачу:
— Играй абордаж!
Это слово мои дружинники уже знали. Оно им понравилось. Сказали, что созвучно тому, что делается.
Я поднимался первым по средней из трех лестниц, приставленных к немного загнутому внутрь борту нефа. Доски недавно просмолены. Смола еще не усохла, источает легкий аромат. Выглянув над фальшбортом, сразу спрятался. Чисто инстинктивно. Не видел я арбалетчика. Зато услышал болт, который чиркнул по округлой верхушке моего шлема. Второй болт попал в лицо дружиннику, поднимавшемуся справа от меня. Я выпрямился и рывком перекинул тело через фальшборт. Никто не выстрелил. Справа возле кормовой настройки четверо арбалетчиков натягивали тетивы. Меня отделяли от ближнего метров восемь. Я, перепрыгивая через трупы, валяющиеся на палубе, успел преодолеть эту дистанцию быстрее, чем он приготовился к стрельбе. Арбалетчик как раз клал болт в ложбинку ложа. Делать ложе скошенным в конце вниз они еще не додумались, поэтому теряли часть энергии на трение. Арбалетчик был молодым мужчиной с вытянутым лицом, поросшим черной курчавой бородкой. В его темно-карих глазах было больше удивления, чем испуга. Наверное, не мог понять, почему я жив и почему так быстро оказался рядом с ним. Он инстинктивно попробовал закрыться правой рукой, в которой держал арбалет. Я рассек ему саблей и руку около локтя, и шею наискось. Вторым ударом зарубил другого арбалетчика. Третьего проткнул наконечником алебарды мой дружинник, а четвертого располовинил саблей Мончук. Остальные дружинники расправились с теми членами экипажа, которые оборонялись на баке. В итоге палуба оказалась завалена двумя с половиной десятками трупов. Алая кровь растекалась по светлым, недавно надраенным доскам. Очень агрессивная жидкость. На своем судне я сразу бы заставил матросов смыть ее, пока не въелась в доски. Иначе придется долго и нудно соскабливать ее.
С главной палубы в кормовую надстройку вели две двери, расположенные в метре друг от друга. Я решил начать с левой. Видимо, сказывалась привычка ходить налево. Там была довольно просторная каюта с четырьмя широкими двухъярусными кроватями возле боковых переборок и большим столом у кормовой. Под столом и возле него, заменяя стулья, стояли сундуки из красного и черного дерева, с бронзовыми углами и ручками. В каюте стоял довольно насыщенный запах благовоний. В таких дозах меня бы самый приятный запах убил. Возле стола стояли двое мужчин в возрасте немного за сорок, похожие, наверное, братья, а возле кроватей — пять женщин в возрасте от двадцати до сорока и десятка полтора детей от года до двенадцати, мальчики и девочки. У мужчин волосы были густые и курчавые, стянутые золотыми обручами, носы и уши длинные и мясистые, а губы пухлые и вывороченные, семитские. Курчавые усы и бороды у обоих коротко подстрижены. Облачены поверх красных шелковых рубах в длинные, почти до палубы, темно-серые одеяния без рукавов из плотной шерстяной ткани, которые я назвал бы за нелепый покрой хламидами. У каждого на обеих руках по золотому перстню: на правой — печатка, на левой — с крупным изумрудом. У женщин волосы были такие же курчавые и густые, стянутые более широкими золотыми обручами, в ушах массивные золотые сережки, а на руках широкие золотые браслеты и по несколько перстней с драгоценными камнями. Туники из темно-красного шелка, а рубахи — из белого. Детвора одета по-разному, но рубахи у всех шелковые. У девочек, даже у самой младшей, лет трех, в ушах золотые сережки.
— Кто такие? — поинтересовался я на греческом.
— Купцы из Тмутаракани, — ответил ближний ко мне мужчина на русском с сильным акцентом.
— А семьи зачем взяли с собой? — спросил я на русском.
Слишком рискованны в эту эпоху путешествия. О чем говорило и мое присутствие в каюте.
— Перебираемся на жительство в Сицилию, — ответил мужчина.
— Разве вы сицилийцы?! — не поверил я. — А не иудеи?
— Мы — хазары, — ответил он.
Произнесено это было примерно таким же тоном, каким в двадцать первом веке валлийцы и шотландцы будут подчеркивать, что они не англичане. У иудеев национальность передается по матери. Если отец — иудей, а мать другой национальности, то дети становятся кем угодно, в том числе и хазарами, но только не иудеями. Видимо, это потомки разогнанного князем Святославом Хазарского каганата.
— А почему перебираетесь в Сицилию? — поинтересовался я. — По вам видно, что в Тмутаракани дела шли хорошо.
— Там спокойнее, — ответил хазар.
— А здесь вам кто мешает жить? — спросил я.
— Татары идут сюда. Империю Хорезмшаха разгромили, скоро будут здесь, — сообщил тмутараканский купец. — Это страшный народ. Они едят человеческое мясо.
Интересно, про поедание человеченки он для меня придумал или действительно верит в это? Если врага не можешь победить, надо его хотя бы оскорбить и унизить. Не в глаза, конечно. Значит, монголы на подходе. Скоро они забьют русичам и половцам стрелку на реке Калке.
В сундуках было золото и серебро. В одном лежали кожаные мешочки с монетами разных стран и эпох, а в остальных — слитки, украшения и посуда. До полного счастья не хватало драгоценных камней. Я вспомнил рассказ о сосланном в ГУЛАГ польском еврее, носившем уродливое пальто, которое не заинтересовало ни охранников, ни уголовников. В этом пальто были зашиты бриллианты. Я приказал дружинникам обыскать обитателей каюты, объяснив, на что именно обратить особое внимание. Сам же отправился во вторую каюту.
Там мне прямо с порога шибанула в нос вонь немытых тел. Сразу стало понятно, от чего делали ароматную завесу обитатели левой каюты. Меблировка здесь была такая же, только сундуков всего три. Принадлежали они, как догадываюсь, трем раввинам с длинными седыми пейсами и бородами. Остальные шестеро были намного моложе, наверное, ученики. Все в черных шапках и длинных одеждах с широкими рукавами. У стариков — сшитые из шелка, но такие же мятые и грязные, как у учеников. В сундуках лежала одежда и обувь, а на самом дне — мешочки с золотом. Святость — прибыльное дело. В одном сундуке, аккуратно завернутые в черный бархат, лежали пять книг, сшитых из листов пергамента, на которых рукописный текст черными чернилами, кое-где размазанный и подправленный. Ни картинок, ни узоров, ни даже буквиц.
— Это молельные книги, — сказал на греческом один из раввинов. — Для тебя они ценности не имеют.
Суля по количеству книг, это Тора (Пятикнижие), собрание мифов, легенд и законов древних народов, которую иудеи сделали источником истины и мудрости. Поскольку там чего только не намешано, всегда можно было найти два противоположных довода на любой случай, что и говорило о божественной сущности этого сборника.
— Для меня Тора, действительно, не имеет ценности, — согласился я, — но для вас — очень
