– Разве он может отказать, когда его князь Ромодановский попросит, – поддакнул палач.

– Вот что, – посуровел Федор Юрьевич, – женушку окольничего крысы еще не съели?

Посмотрев на побелевшего Степана, Матвей широко улыбнулся, показав почерневшие корни выбитых зубов:

– Да кажись, цела.

– Ну тогда веди, – повернувшись к окольничему, князь строго наказал: – Все как есть патриарху расскажешь. А там и того…. В монастырь ее, окаянную, – с видимым облегчением заключил Ромодановский.

Сразу же после разговора с государыней Анна Кирилловна выехала из Москвы. В Богоявленском монастыре она была уже ближе к вечеру. Вышла из кареты перед самыми вратами, осенила лоб, глядя на золоченые купола, и последовала во двор.

Встречать именитую гостю вышла сама игуменья. В глазах у монахини ни тени удивления. Каких только гостей не бывает в обители, а место для постоя всегда отыщется. Немного настораживал только взгляд ближней боярыни. Несмотря на сдержанность и учтивость, с какой она обратилась к игуменье, чувствовалась ее взволнованность.

С чего бы это? Расспрашивать поначалу не стала, проводила в трапезную, повелела принести пития и только когда была утолена жажда, боярыня заговорила сама.

– Матушка, уходи из монастыря! Скоро здесь князь Ромодановский будет со своими солдатами, всех вас заберут.

Брови игуменьи удивленно изогнулись:

– Что же ты такое говоришь, Анна Кирилловна? Да куда же я уйду отсюда? А потом, за что же нас забирать? Разве инокини на дурное способны?

– За то, что кров царице предоставили. За то, что она здесь со Степаном Глебовым встречалась. Вот за что! Умоляю тебя, матушка, уходи! Уходи к мирянам, пережди грозу, а как все уладится, обратно вернешься.

– Нет на мне вины, – произнесла игуменья упрямо. – А там как господь рассудит.

Во дворе послышались громкие мужские голоса. Им в ответ прозвучал твердый и уверенный женский голос – это препиралась вратница. Поднявшись, Голицына подошла к узенькому окошку. Губы княгини невольно сжались.

– Поздно, матушка, князь Ромодановский уже во дворе.

В Богоявленский монастырь Ромодановский приехал к самой обедне. Стрельцы спешились и остановились у ворот. Стрелецкий голова уверенно постучал в калитку и громко закричал:

– Отворяй ворота, сестры! Государев сыск!

Калитка отворилась не сразу. Поначалу в глубине двора послышался приглушенный голос и какое-то неясное шевеление. Голова открыл было рот, чтобы повторить требование, как калитка вдруг отворилась, и навстречу нежданным гостям, высоко подняв голову, вышла инокиня, смежив строго черные брови на самой переносице. Это была игуменья Прасковья, известная праведница. Игуменья принадлежала к роду Стрешневых, подвизалась на монашеский подвиг в восемнадцатилетнем возрасте и уже более пятидесяти лет проживала в строгой аскезе. Даже шагнув в старость, она не потеряла гордой княжеской осанки.

– В чем дело? По какому праву?

Кожа у нее была сухая, желтоватая, но даже почтенные лета не могли скрыть ее природной привлекательности. Хотелось опустить глаза да и пасть ниц перед святостью. Удержался князь Ромодановский, отвечал, подбоченившись:

– Волей государя нашего Петра Алексеевича велено провести в монастыре сыск!

За спиной игуменьи, сбившись в пугливую темную стайку, стояли испуганные сестры. Непоколебимой оставалась только игуменья.

– Откуда же такая немилость на нас?

– Это не немилость, мать-игуменья, – строго заметил князь Ромодановский. – Это дело государево! Вот что, инокини, садитесь на подводы и в Преображенский приказ, – сурово распорядился Федор Юрьевич.

– А ты здесь не командуй! – Голос игуменьи покрепчал. Лико ее посуровело, покрылось новыми морщинами, словно кора вдруг растрескалась от ненастья. – Здесь я хозяйка да вот еще господь бог!

– Вот он, род Стрешневых, даже в опале хотят первыми быть, – усмехнулся Ромодановский. – Негоже мне с бабами воевать, – глухо заметил Федор Юрьевич, сразу вспомнив все обиды, нанесенные Стрешневыми роду Ромодановских. – Но волю государя исполню незамедлительно. А потребуется, так я силком вас свяжу и на повозку поленьями уложу!

Князь Ромодановский в сравнении с тщедушной игуменьей выглядел громадным, – ступит шажок и придавит старицу в воротах.

– Вот что, сестры. Подчинимся государевой воле, а там все в руках господа нашего, – произнесла игуменья и направилась к близстоящей вознице.

– Чего загрустили, божьи невесты? – радостно проговорил князь Ромодановский. – Довезем быстро до Москвы, даже не заметите. А то кони застоялись. А ты, игуменья, – остановил Федор Юрьевич старицу громким окриком, – со мной в одной карете поедешь. Иначе не почетно будет!

– С сестрами я, – горделиво дернулся острый подбородок.

– А это еще кто в мирском платье? – разглядел Ромодановский высокую женщину, стоящую поодаль.

Приподняв горделиво голову, женщина произнесла:

– Ближняя боярыня Анна Кирилловна Голицына.

Губы Ромодановского разошлись в зловещей ухмылке:

– Вот бы с кем хотелось переговорить…

Такого зрелища Преображенский приказ еще не видывал. Все арестантские комнаты были забиты богомольными старицами, и шесть раз на дню помещение приказа оглашалось песнопениями.

На дознании инокини держались крепко и, потупив глаза в пол, уверенно вторили о том, что государыня в монастырь заезжала ненадолго, когда посещала святые места. А из мужчин с ней следовали только стрельцы, приставленные для охраны. Далее изгороди ходить им было не велено, караул несли вдоль ограды, а потому осквернить монастырский двор они не могли.

Крест на правду целовать не стали, называя происходящее богохульством. А игуменья и вовсе отказалась отвечать на вопросы.

Строптивиц следовало пытать, ожидая, что под кнутом они поведают правду. Первой, с кем повел беседу князь Ромодановский, была ближняя боярыня Анна Голицына. Благообразный облик и мягкий голос вводили в заблуждение всякого, кто ее лицезрел. В действительности ее душа была соткана из прочных материалов. На каждую угрозу она отвечала смиренным голосом, потупив взгляд в пол: «На все воля божья!» Кажущаяся покорность вводила в смущение даже заплечных дел мастеров, повидавших на своем веку всякое. И пыточная, с дыбой, установленной в самом центре, не поколебала твердости Голицыной. С такой можно содрать кожу, а она все будет повторять как блаженная: «Все едино, господи, на все твоя воля».

Внимательно присмотревшись к монахиням, князь выделил среди них шестнадцатилетнюю Анастасию, с огромными, в половину лица, глазищами. В монастыре она оказалась по воле случая. Ее отец, князь Иван Репнин, замаливая какой-то тайный грех, определил свою младшую в монастырь, где ей предстояло состариться. Оторванная от девичьих хороводов, Анастасия не была готова к тому, чтобы похоронить плоть за монастырскими воротами. Если Анна Кирилловна являлась кремнем, о который ломались даже зубила, то молодая Анастасия виделась князю всего-то расплавленным воском, из которого можно было лепить любую форму.

– Матвей! – громко позвал князь заплечных дел мастера.

– Да, батюшка, – расторопно подскочил палач.

Федор Юрьевич недобро посмотрел на него. Скривил губы и произнес хмуро: