Скоро стража привела изможденного узника – долговязого, неимоверно тощего. Тело его иссохло так, что одежда на нем висела мешком. Рыжая борода, собравшись клинышком, посматривала в сторону. Волосы у колодника были густые и длинные, а вот на самой макушке пробивалась светлая поляна. На тонких руках – несуразно тяжелые кандалы.

– Сядь! – кивнул начальник приказа на лавку.

Лавка была старая, низкая, до блеска отполированная седалищами узников.

– Чего ты там про государя злословил?

Федор Юрьевич пытался рассмотреть на его лице нечто похожее на страх, но тот взирал на удивление спокойно, как если бы оказался не в Преображенском приказе, а за околицей батюшкиного дома.

«Неужто не ведает, куда попал? – Федор Юрьевич глядел на кандальника с интересом. – Из Преображенского приказа только два пути – на каторгу или на погост».

– То, что по всей России уже давно высказывают. От государя уже давно известий никаких нет. Сгинул он на чужбине! Даже неведомо, где его могилка.

– Сгинул, говоришь. Глянь вот сюда, – поднял князь лежавшую на столе грамоту. – А это что тогда?

– Мне почем знать?

– От великого государя посланьице. Живехонек он, чего и нам всем желает. И знаешь, что он пишет?

– Не ведаю.

– А пишет он о том, чтобы таких смутьянов, как ты, я своей властию наказывал. Всех тех, кто дурные слухи о царе-батюшке распускает.

– Ты бы, князь, по базарам прошелся, так еще и не такое бы услышал.

– Ты, попович, не дурачься, – строго заметил князь. – Не в богадельню попал, а в Преображенский приказ.

– Чего же мне трудиться, князь, ежели отсюда только в одну сторону? – хмыкнул попович. – На погост!

Князь Ромодановский с интересом посматривал на колодника. Перед ним стоял человек редкого мужества. Иных только от одного вида судьи приказа в пот прошибает, а этот лишь глаза сузил.

– Вот как ты заговорил… Чем же ты так крепок?

– Молитвами, князь, – смиренно ответил попович.

Заполучить бы такого в соратники. Гниль одна вокруг, опереться не на кого.

– Складно отвечаешь, попович, а вот только на бога надейся, да сам не плошай. Не ведаю чем, но приглянулся ты мне, попович. Иные прежде чем до пыточной дойдут все смрадом изойдут, а ты держишься так, как будто тебя в кабак привели. Силен! Ну так что, поверил, что государь жив?

– Поверил, князь.

– А хочешь знать, о чем он дальше пишет?

– Не моего ума это дело.

– А ты, оказывается, нелюбопытен. Ох, по нраву ты мне приходишься, попович! – Подняв грамоту, князь Ромодановский принялся читать: – «…А тебе, кесарь-цезарь Федор Юрьевич, низко кланяюсь и прошу об одном, уговори Евдокию уйти в монастырь. Не люба она мне…»

Попович невольно сглотнул слюну.

– Слыхал?

– Чай не глухой, – тихо отвечал попович.

– Вот это и есть государева тайна. И как ты думаешь, попов сын, уговорю я царевну уйти в монастырь? Али нет? – хитро сощурился Ромодановский.

– Неведомо мне, князь, – растерянно произнес попович.

– А вот я тебе могу сказать наверняка. Уговорю! Поначалу я приду к ней, как холоп, просящий милости, чтобы послушала приказ великого государя Петра Алексеевича и отправилась в монастырь. – Подумав малость, добавил: – Если потребуется, так в ноженьки ее царские бухнусь. Чего же ради государевой службы не сделаешь! А вот если откажет, тогда уже другой разговор. Возьму ее за волосья, как простую девку, и уволоку на телегу. – Привстав, князь Ромодановский приблизил лицо к поповичу. Тот не отшатнулся, выдержал режущий взгляд. – И на позор повезу по всей Москве в монастырь! Думаешь, не посмею?

– В твоей власти, князь.

– Верно глаголишь. Еще как посмею!

Лицо у князя Ромодановского было круглым, заметно припухшим от ежедневного пьянства. Нос крупный, пористый, с некрасивыми синими сосудами.

– Посмеешь, князь, – отвечал попович.

В крупных глазах Федора Савельева произошла какая-то перемена. Это был еще не страх, а скорее некоторое осознание того, что его земной путь может завершиться в яме Преображенского приказа. А умирать-то ой, как не хочется!

– Посмею… То, что я тебе прочитал – государева тайна! Для чужих ушей не предназначенная, а потому, попов сын, у тебя две дороги – или упокоиться под топором палача, или служить в Преображенском приказе… Ты поначалу подумай, прежде чем несогласием обидеть, помереть ты всегда успеешь. Уж не сомневайся, я из тебя все вытрясу, даже то, чего ты никогда не ведал. Подвешу на дыбе, да кнутами, кнутами! Не многие такое выдерживают! Видишь, в самом углу печка чугунная стоит? Мы в ней щипчики накаливаем… Я уж и не буду тебе говорить, что мы потом этими клещами с кандальниками делаем. Да тут и воображать не нужно особо, сам все поймешь… Ну так что скажешь мне, попович?

– Хорошо, князь. Буду служить в твоем приказе, а только не из-за страха, а из-за правды. Надо же кому-то и правдой заниматься.

– А ты думаешь, мы из-за кривды государю служим? – насупился было Ромодановский. – Вот что я тебе скажу, попов сын. Там, где государево слово, там и правда! А другой не бывать! Стража!

Позвякивая саблями, в комнату ввалились три молодца. Недобрым взглядом окинули Федьку Савельева.

– Перепугал ты нас, батюшка! Мало ли…

– Что же вы такие пугливые? А ну скидайте с поповича оковы! Да кафтан принесите. Не простой, а из парчовой ткани. Мы своих слуг одаривать умеем. А еще и жалованье хорошее получать будешь. А коли справляться станешь, так кое-что и от своих плеч добавлю. Мы хороших работников ценим.

Подьячий принес парчовый кафтан. На локотках слегка протерт, но зато не драный. И бережно положив его на лавку, спрятался в углу.

– А ну примерь! – распорядился Ромодановский.

Перечить Федька Савельев не стал. Подняв кафтан, надел без видимой охоты. Глянул на покрой – крепко сшито, но с чужого плеча. Наверняка сняли с какого-то горемычного.

Но ведь не спросишь!

– Эко, какой молодец! Как на тебя сшит. А теперь давай рассказывай, что тебе ведомо.

– В Ярославле на базарной площади повстречал купца. Товар он вез в Москву. У него свояк в московских стрельцах. Так вот он сказывал, что стрельцы службой государевой недовольны. Того и гляди, бунт поднимут.

– Как зовут купца? – строго вопрошал князь.

– Тимофеем кличут… Степанов.

– Записал? – обратился Ромодановский к подьячему, поскрипывающему гусиным пером.

– Успел, батюшка.

– Далее.

– Говорил, что турецкая кампания все соки из стрельцов повысасывала. Житие худое, более половины из них под Азовом в боях сгинуло. Обнищали совсем.

– Как зовут стрельца?

– Фрол Кречетов, сотник.

– Ишь ты… Разыщем! Никуда он от нас не денется.

– Чего же им не хватало-то? Государь о них как о детях родных заботился. Что там еще?

– Говорил про сухари. Дескать, съели все. Осталось травой питаться.