Протопав мимо Ильинского крестца, Егорка вышел к Сапожному красному ряду. Перекрестившись на собор Покрова Пресвятой Богородицы, потопал дальше.

«Видно, сегодня изменщиков не выловить, придется в другой раз пойти», – удрученно подумал сотник.

– А чего казнил-то? – неожиданно услышал он за спиной негромкий голос.

Егор насторожился. Повернувшись немного, исправник узрел купца в ладном кафтане с бисерным узором, обутого в кожаные татарские сапоги.

– Да сдуру! Ишь ты, не жалко ему стрельцов, а у каждого по дюжине деток осталось. Кто же их прокормит! – посочувствовал он убиенным.

– Слово и дело государево! – завопил отчаянно Егор, ухватив купца за плечо. – Взять его за непристойные речи!

Лицо купца перекосилось от ужаса.

– Да что же вы, братцы! Да бес попутал! Не язык у меня, а помело. Сам не знаю, чего и говорю!

Сподручные будто только и ждали приказа. Стряхнув с лиц скуку, они устремились навстречу стольнику, усиленно распихивая локтями преграды из живых тел. Купца немилосердно повалили наземь. Наподдали для порядка несколько раз ногами, а затем, скрутив запястья жгутами, поволокли с торговой площади.

Федор Юрьевич просматривал подметные письма. Презабавное это занятие! Чего только не узнаешь о своих холопах! Но больше все пустое. Пишут о блуде, о воровстве, о бесовском поведении. На таком сыск не построишь. А Преображенский приказ был едва ли не любимым детищем Петра Алексеевича. В часы неясной тревоги он заявлялся в приказ, не известив, и без всякого разбора читал протоколы и ябеды. Любил даже поучаствовать в следствии, а то и вовсе выносил приговоры. Так что, зная крутой нрав государя, Федор Алексеевич старался доводить всякое дело до конца, а в бумагах стремился хранить надлежащий порядок.

Следовало отвлечься от бумажных дел, а то от усердия рябило в глазах. Боярин поднялся с кресла, попятился, не жалея суставов и, взяв медный кувшин со стола, принялся подлечивать поистрепавшийся в государственном правеже организм.

Пиво было холодным, только что принесенным из подвала, а потому не могло не радовать желудок, истомившийся по хмельному зелью.

Установив пузатый кувшин с остатками пива на стол, Ромодановский, надрывая голосовые связки, проорал:

– Егор! Поди сюда!

На зов князя мгновенно предстал верный исправник. По всему видать, он был оторван от весьма приятного занятия: в жиденькую бородку вкрались струпья квашеной капусты, на кафтане – мокрые пятна, видать, рассол.

– Ты что, как пес, что ли, лакаешь? – пробурчал невесело князь, оглядывая стольника.

Виновато хихикнув, тот отвечал:

– Это все от усердия, Федор Юрьевич. Как услышал твой голос, так ложку до рта не донес, сразу побег!

– Уж больно ты старателен, – пробурчал Ромодановский. И поди разберись тут – не то укорил, не то похвалил. – Капусту с бороды стряхни… Да не в палатах же моих, дубина ты стоеросовая! В сени ступай!

– Мигом я, Федор Юрьевич, – скрылся за дверью исправник.

Через минуту он вернулся.

– Вот что, Егор, кто у нас там в главных по «слову и делу государеву»?

– Емеля Хворостин, протодьякон.

– В чем повинен?

– Царевну Евдокию на базаре прилюдно жалел. Говорил, что бестолков царь да по бабам большой охотник, а о своей женушке не думает.

– Помню нечестивца, – выкатил хмельные глаза Федор Юрьевич на исправника. – Веди протодьякона!

– Это я мигом! – ящеркой выскользнул через приоткрытую дверь Егорка.

Не прошло и пяти минут, как за дверями брякнуло железо, а потом негромкий голос сурово потребовал:

– Проходь давай! Князь дожидаться не станет, враз кнута присудит!

Дверь широко распахнулась, и в палаты, сгорбившись под тяжестью железа, вошел еще не старый человек с изможденным лицом. Линия губ прямая, жестковатая. На руках и ногах – кандалы, сцепленные между собой тяжелой цепью. По обе стороны, явно скучая, стояли рекруты. Эдакие простофили, вымахавшие под самый потолок. Один от безделья ковырялся перстом в носу, другой таращился на князя.

– Жалостливый, значит? – посуровел Федор Юрьевич.

– Не более чем другие, князь, – смиренно отозвался протодьякон.

В глазах ни страха, ни отчаяния. Одна покорность – как сложится, так тому и бывать!

– Смел, однако! – не то подивился, не то похвалил Федор Ромодановский. – А только глуп! Ежели государь наказал, так перечить не смей. Вот и накликал ты на свою бесталанную голову погибель. Едва успеваешь головы рубить, а народец в кандальные палаты все прибывает и прибывает.

– Значит, судьба такая, князь.

– Что ты скажешь в свое оправдание, холоп?

– Не в чем мне оправдываться, князь. Хулу на государя не говорил, а Евдокию пожалел, как бабу. Ей-то с ребятишками мыкаться. Несладко им без мужниного глазу!

Глянув в бумаги, Ромодановский возразил:

– А вот тут от нарочного посыльного весточку получил, что знался ты с дурными людьми, кои государя в кабаках оговаривают, хулу на него возводят. Вот ты от них и поднабрался дурного!

– Не было такого, Федор Юрьевич, – уверенно произнес кандальный.

– Не было, говоришь? – усмехнулся Федор Юрьевич. – А дьяка бородатого помнишь, что тебя вином угощал? Чего же ты рот-то открыл? Никак ли с перепуга? Это верно, надо меня бояться. Я ведь с тобой все что угодно могу сотворить, и спрашивать меня никто не станет. Может, ты и теперь отпираться станешь?

– Поносят меня, князь! Оговаривают!

– Проняло тебя. Вот и голосок задрожал. Так что ты про меня такое говорил? Молчишь. А мне ведь ведомо. Хочешь, я сам расскажу? А говорил ты вот что. Будто бы я спать не ложусь до тех самых пор, пока человеческой крови не отведаю. Вот считай, что я нынче сполна испил… Да и внешность ты мою образно обрисовывал, говорил, что собою видом страшен, нравом злой тиран, превеликий нежелатель добра никому, а еще к тому же пьян во вся дни. Али не так? – прищурился князь. – А что поделаешь, протодьякон, служба у меня такая. Если бы не моя служба, так Петра Алексеевича давно бы сокрушили всякие лиходеи. Стража! Уведите его. Пусть в подземелье посидит. Немного ему осталось.

– Что там еще сегодня? – спросил Ромодановский, когда колодника увели.

– Тут стрельцы с Азова челобитную написали.

– А этим-то чего надобно? – недовольно пробурчал князь.

– Жалуются на службу, Федор Юрьевич, – охотно отвечал исправник. – Пишут, что денег много месяцев не выплачивают. Кормежка плохая, болезни да хвори разные одолели. По семьям соскучились. Будто бы отправили их на Азов на три месяца, а уже год минул.

– Челом государю бьют? – нахмурился глава приказа.

– Государю, – живо отозвался секретарь.

– Так чего же ты мне не передал? Олух царя небесного! – осерчал князь. – Ведь теперь я на Руси вместо государя! Где бумага?

– Вот она, Федор Юрьевич! – подскочил Егорка, передавая Ромодановскому скрученную грамоту.

– Это те самые, что из-под Азова?