– Сережа! Адал! Вернись! Погоди! Туда сейчас нельзя!

Но я не слушал моих друзей. Мной вдруг овладело что-то похожее на безумство. Я пересек комнату с фонтаном и бросился к выходу.

У дверей на улице на носилках лежал молодой человек. Видимо он спал, потому что глаза у него были закрыты. Я не сразу его заметил, и когда попытался перепрыгнуть через него, споткнулся и очень неуклюже свалился на землю.

– Извините пожалуйста, – я повернулся к парню и увидел, что он нисколько на меня не сердится, а продолжает спать, как ни в чем не бывало, хотя и слетел с носилок на пол. Лежит себе, как ни в чем не бывало. Спокойно и безмятежно. Это показалось мне странным.

Я оглянулся и увидел, что на улице перед дверью полукругом прямо на земле сидят люди, человек двадцать, среди которых был и Голиаф. И все они посмотрели на меня такими глазами, что мне почему-то сразу стало не по себе.

– Сережа, что ты наделал? – в дверях показалась Наташа. Лицо ее было искажено ужасом, словно она увидела змею.

– А что я наделал?

– За что нам такое наказание, Господи? – зарыдала вдруг худая седая женщина, сидевшая рядом с Голиафом. Наверно его жена. – Моему сыночку нет покоя даже на том свете.

Что такое?

До меня вдруг дошло, что я совершил что-то ужасное. Очень ужасное. Все смотрели на меня как чудовище, злодея, какого еще не видел свет. Боже мой! Неужели этот парень мертв? Кажется так оно и есть. Это что же получается? Я глумился над мертвым? Бог мой!

Несколько секунд я был просто ошарашен и не мог двинуться с места. Впрочем всех остальных тоже охватил столбняк. Прямо немая сцена, как в «Ревизоре» у Гоголя. И все же я опомнился первым и бросился исправлять содеянное. Да, парень без сомнения был мертв. Он уже охладел. Какого черта тогда его положили около дверей? Впрочем, это наверно такой местный обычай. Какая-нибудь обрядовая похоронная церемония. И я ее самым ужасным образом испортил. Надо же! Худшего просто не может быть.

Я стал укладывать покойника обратно на носилки, и взгляды присутствующих, обращенные ко мне наполнились таким негодованием и столько в них было укора, что мне стало еще больше не по себе. Наверно я опять сделал что-то не то. Да что это такое, в конце концов!

И опять все остались на своих местах. Только жена Голиафа продолжала причитать, и ее жалобный тоскливый вой, резал по сердцу острее ножа.

– Успокойся, дорогая Юдифь, – бормотал Голиаф, – что не делается, все угодно господу. Наш Израиль уже на небесах. А тело, даже поруганное этим нечестивым чужеземцем, мы все равно предадим земле, как того велят обычаи наших предков.

Мертвый юноша был аккуратно, хотя и несколько торопливо, возвращен мною на место, я даже руки скрестил ему на груди, как было прежде, но что-то меня вдруг насторожило. Что-то встревожило. Почему-то мне показалось, что покойник не совсем отвечает требованиям, которые можно было бы предъявить к мертвецу. Бледный? Согласен. Холодный? Ну это как посмотреть. Но где же тогда следы тления? Где неприятный трупный запах? Это в такую жару-то! То-то мне показалось, когда я поднимал мертвеца, будто бы в его теле еще теплятся остатки жизни.

Я сразу почувствовал себя увереннее.

– Когда он умер? – строго спросил я.

– Сегодня ночью, – ответила со своего места Наташа. Ее взгляд, обращенный в мою сторону, был полон истинного сострадания ко мне. Никогда ее такой не видел.

– Так, мне все ясно. Всем сохранять спокойствие! – мой голос прогремел по двору. – И всем тихо.

Все и так молчали. Но тут замолчала даже Юдифь. Прекратил бормотание и Голиаф.

С бьющимся от волнения сердцем, я вновь склонился над телом и взял покойника за запястье.

Пульса не было.

«Нежели все напрасно? – подумал я. – Неужели моя догадка неверна?»

И все-таки я не верил себе. Не знаю, почему. Не верил и все тут. Врачебная интуиция? Назовите это как хотите. Я освободил руку Израиля, и она безвольно упала на впалую грудь. Несомненно юноша был мертв.

«Почему же тогда рука такая мягкая и податливая? Совершенно никаких признаков одеревенения. А ведь смерть произошло несколько часов назад. Вот оно что! Неужели все-таки я прав?»

Словно сама собой, моя рука опустилась юноше на лоб. Лоб был холодный. Но под черепной коробкой, я явственно это ощутил, находился все еще функционирующий мозг.

Да, да! Мозг работал! Не знаю как, но я явственно ощутил это. И никаких приборов мне для этого не понадобилось. Я сам сейчас был словно прибор. И я видел, что мозг работает! Не то, чтобы он работал на сто процентов. Скорее процентов на пятнадцать. Но этого вполне хватало, чтобы не дать телу испортиться, несмотря на отсутствие сердцебиения и тока крови. Мозг словно спал. В науке это называется летаргия. Медики называют это клинической смертью.

– Он жив! – громко объявил я. – Он жив, господа хорошие!

Еще одно усилие воли, и под моей рукой мозг вздрогнул.

«Просыпайся!» – дал я ему мысленную команду.

И мозг проснулся. Первой его командой был приказ сердцу. Оно громко словно мотор застучало в груди Израиля. Я явственно это услышал. Тут же быстро-быстро забился пульс, потоками побежала по жилам кровь, она стремительно нагревалась от собственного движения.

Не снимая руку со лба больного, я тут же обнаружил причину его клинической смерти. Первичные