выстрелом с вышки. Двоих уже ранили, двое были убиты.
Варакин больше всего тосковал оттого, что ни Глебов, ни Емельян уже не могут у него проводить вечера…
Он оторвался от книги, которую лежа читал, когда раздались свистки издевательски раннего отбоя. Предстоял новый длинный, до бесконечности длинный вечер в душном, прогретом солнцем бараке.
Санитар и старшой протащили поспешно мимо окна воняющую лизолом парашу. За окном санитар, как каждый вечер, загонял в бараки больных:
— Заходите же, черт бы вас взял, поворачивайтесь! После отбоя будут стрелять. Не понимаете, дуры, ведь это фашисты, — им нипочем убить человека!
После второго свистка, уходя из блока, Глебов забежал на минуту в барак больного персонала.
— Миша, не позабудь укол Шабле. Если бы не ты, я тут остался бы, — сказал он. — Боюсь я за него…
Варакин сочувственно глядел на неподвижно лежавшего Шаблю и не мог оторваться от его пожелтевшего лица с закрытыми глазами, с длинными опущенными ресницами. «Неужели Никифор не доживет до победы?» — с горечью думал он. Он не замечал и не слышал входивших больных, которые злобно ворчали из-за того, что придется пробыть от шести до шести в бараке, не видел в окно, как пустеет лагерь.
Затрещала третья визгливая длинная трель отбоя. С последним звуком ее, в барак, тяжело дыша, ввалился Волжак…
— Насилу допер. Думал — влепит мне пулю проклятый! — сказал Волжак, отдуваясь от быстрой ходьбы. — Впору в чужой барак хорониться! — Волжак показал всем знакомую по формату бумажку. — А все-таки сводочка — вот она, братцы… Сейчас будем слушать…
— Тс-с, тише! — остановил Варакин, указав глазами на Шаблю, который лежал на койке с покрытым каплями пота лицом и, похоже было, уснул.
— Ты обо мне, что ли, Миша? Так я не сплю. Хочу тоже слушать, — не поднимая век, сказал Шабля.
Варакин повернулся к окну. Он видел, как последние больные входили в соседний барак и как весь блок непривычно для этого часа вдруг опустел и замер. Солнце стояло еще высоко и жарко светило.
Вдруг с надсадно раздирающим кашлем из двери соседнего барака, держась за грудь, задыхаясь, выскочил высокий костлявый юноша. Он стоял на ступеньке и, разрывая ворот рубахи, открытым ртом жадно ловил воздух, как рыба на суше…
Михаил в первый миг никак не связал сухой и короткий удар выстрела и то, что больной покачнулся, взмахнул руками и рухнул на землю рядом с крылечком…
Варакин увидел конвульсивные корчи лежащего на земле больного, кровь рядом с ним на песке и бросился к выходу.
— Убил! Фашист, сволочь!
— Застрелил наповал!
— Нет, жив, смотри! — услыхал Михаил за спиной возгласы подбежавших к окнам товарищей.
— Миша! Куда ты? Убьет!.. Миша! Волжак ухватил Варакина за рукав.
— Ты ошалел?! — огрызнулся Варакин. — Готовь перевязку! Живо! — Вырвался и стремительно выбежал из барака…
Михаил не успел пробежать и десятка шагов, как пулеметная очередь с ближней вышки пронизала его.
— Убили! — услышал он горестный крик Волжака и, не поняв, что это относится к нему самому, рухнул рядом с товарищем…
Убитый Михаил лежал на столе посреди барака. С утра сюда шли врачи, фельдшера, санитары. Стояли вокруг. Волжак молча плакал…
Во врачебном бараке возбужденно кипела молодежь:
— Пусть нас всех отправляют из лазарета куда хотят! Докатились! Врача убивать за оказание помощи, гады арийские! Не выходить на поверку, товарищи! — горячились врачи.
— На поверку всем выходить, — прикрикнул на врачей Соколов. — Приказываю выходить!
На построении он был торжествен и подтянут. Когда дошло до его рапорта, он шагнул не к коменданту, а к штабарцту.
— Всего врачей тридцать четыре, трое из них больны. Один убит часовым за выполнение врачебного долга! — отчеканил он.
— Was?! Was? — переспросил штабарцт.
— Один врач убит за выполнение своего врачебного долга, при оказании помощи раненому, — повторил Соколов.
— Пленный убит за нарушение лагерного режима, за выход из барака после отбоя, — нетерпеливо перебил Соколова гестаповский комендант.
Среди врачей по строю прошел ропот. Далеко не все поняли спор, который велся по-немецки, и зашептались, расспрашивая друг друга.
— Врач убит за оказание неотложной врачебной помощи раненому после отбоя! — возразил Соколов. — Медицинский персонал лазарета обращается за разрешением проводить его до могилы, отдать ему долг как образцу врача и прекрасного человека.
— Achtu-ung! — заорал комендант вместо ответа.
Все смолкли, ожидая объявления какого-нибудь приказа. Но комендант только подал команду разойтись, а сам повернулся и торопливо вошел в канцелярию.
Возбуждение не утихло и после поверки. Никто из врачей не шел на работу.
— После отбоя, ребята, всем врачам выходить из барака строем. Пусть стреляют во всех! — кричал Саша Маслов.
— Такая ведь наглость! И не ответил, мерзавец, сбежал! — горячились врачи.
— Леонид Андреич, да что же это такое?!
Молчал один Тарасевич.
— Я сейчас все же добьюсь ответа, товарищи. Идите пока по баракам, — успокаивал молодежь Соколов.
Когда врачи разошлись по баракам, Соколов зашагал к кабинету штабарцта и подал ему заявление с просьбой освободить от должности, так как не может быть старшим врачом в лазарете, где выполнение медицинского долга карается смертью.
Старый немец и сам был растерян. Он не смотрел Соколову в глаза. Большие желтые руки его дрожали.
— Поверьте, я сам это чувствую, как и вы. Я преклоняюсь перед отвагой убитого доктора. Он же понимал, что могут последовать выстрелы и в него. Мы с вами должны немедля добиться, коллега, чтобы врачам с повязками был разрешен выход во всякое время. Медицинская помощь не должна прекращаться ни днем, ни ночью. Болезнь не знает отбоя и распорядка дня. Я разделяю скорбь вашу и ваших коллег. Сейчас я иду к коменданту, а после обеда дам знать о своем разговоре, — пообещал штабарцт.
Но гауптман уже сам вызвал в комендатуру Соколова. Он раздраженно шагал из угла в угол.
— Если вы хотите добиться перемены режима, вы должны прекратить побеги. Во всем округе нет такого числа побегов, как из моего лагеря! — кричал он. — Меня прозвали уже «чемпионом побегов»!..
Соколов пожал плечами.
— Я думаю, голод и тяжелый режим увеличивают число побегов. Многие бегут от голодной смерти… Хотя русский солдат, кроме того, конечно, верен солдатскому долгу, — сказал он. — Но тот, кто бежит, делает это втайне. Как же мы можем остановить побеги?! Мы же не знаем…
— Знаете!! — заорал комендант. — Знаете! У пойманных находят в запасе медикаменты, бинты. Им ваши врачи помогают! Они одеты, обуты… Я всех больных оставлю в гольцшуе[77] в одном лазаретном белье. Шинели у всех отберу!
— Я полагаю, что за побеги из лагеря отвечает охрана, а не врачи. А больным в летнее время шинели не нужны, — ответил Соколов с обычным спокойствием. — Однако же воздух им нужен, а вы их
