Ломов устало вошел в барак.
— Ну? — спросил Емельян.
— Всё… Я сегодня по кухне «дежурил» всю ночь. К утренней смене все подготовили, баланду сварили на завтрак, — сказал Юрка.
— Что ты городишь? А где Морковенко?
— На нем уже сварен завтрак. Никто не найдет. Один котел сняли с места, разобрали фундамент, выбрали на два метра земли, опустили, зарыли, цементом подмазали, чтобы прочнее. Котел на место… Ну и все… Завтрак уже готов. Толя Зубцов доложит с утра, что Морковенко ночью бежал.
— То есть как «бежал»?
— А где же он, коли его нет в бараке!
— Но ведь туда же придут! Допрос учинят! Ведь там шестьдесят человек!
— Шестьдесят три без того, который бежал, — поправил Юрка. — Дальние ничего не знают, а на ближних койках все поняли. — Юрка помолчал и шепотом добавил: — А знаете, Емельян Иваныч, когда стали его на носилки класть, он глаз приоткрыл, да как захрипит!..
У Баграмова вчуже пошел холодок по спине.
Юрка выругался непристойно и длинно.
— Живучий был, сволочь! — сказал он, явно бодря себя нарочитой грубостью.
Раздались свистки на завтрак.
Заваруха, поднятая исчезновением Морковенко, длилась дня три.
— Этот человек не должен был убежать, — заявил комендант лагеря Леониду Андреевичу.
— Господин гауптман, я ведь не знаю, кто «должен» бежать, кто «не должен». Мне ведь никто не докладывает, что уходит в побег! — возразил Соколов, разведя руками.
Из центрального лагеря, не доверяя русским, немцы прислали полсотни пленных итальянцев с баграми — шарить на дне блоковых уборных. ТБЦ-отделение наполнилось зловонием, эсэсовцами и собаками. Толю Зубцова, как фельдшера барака, и ближайших к койке Морковенко больных допрашивали. Допрашивали Глебова и Леонида Андреевича, требуя объяснений, почему Морковенко был переведен из персональского барака. Глебов показал его личное заявление с просьбой о переводе.
Один из больных спросил итальянцев, чего они шарят баграми в уборных.
— Немцы сказали: вотре камарадо, ваш камарад утонул…
— Должно быть, он был не наш камарадо, а ваш: наш бы не утонул! — ответил больной.
— Провокаторе? Фашист?! — живо сообразили итальянцы.
— Боно, боно! — сказал один из них одобрительно. Через несколько дней все бесплодные поиски кончились…
— Знаешь, Юра, не имеем мы права идти мимо Лешки Любавина, — сказал Емельян. — Чувствую я, как он рвется навстречу нам. Надо подать ему руку.
— Не знаю я, Емельян Иваныч, — возразил ему Ломов. — Мы-то вот все оказались попутными, а ему почему-то приходится нам «навстречу»! Черт его затащил в эти самые сети, что нам его выручать!..
Но Баграмов не мог отвязаться от Любавина мыслью. Лешка не выходил у него из ума. Этот человек проявил столько настойчивой искренности в отношениях, так старался использовать свою осведомленность для общего блага, что просто игнорировать эти его усилия было уже невозможно.
Емельян заводил разговор о Любавине и с Муравьевым и с Кострикиным — оба были не очень уверены в том, как нужно действовать.
Но Баграмову вдруг представлялось так ярко то одиночество, которое окружает этого человека, что делалось за него и больно и страшно. Сам ли надумал он эту штуку — забраться в гестапо или ему кто- нибудь подсказал это сделать, — так или иначе, абвер для него был станом врагов.
Емельяну, особенно после истории с Морковенко, стало казаться необходимым вблизи заглянуть в глаза Лешки, прислушаться к его голосу.
— Пожалеете Лешку да головой поплатитесь! — сказал Юрка.
— Знаешь, Юрий, была толпа — ни туда ни сюда, ни попутных, ни встречных сначала не было, а ведь я за свое доверие к людям не поплатился; ни в ком не ошибся. И ты не ошибся ни в ком, — еще тверже сказал Баграмов. — Я тебе поручаю: замани-ка Лешку еще раз сыграть с тобой в шахматы, а потом я с ним сяду за партию…
— Напрасно вы затеваете, Емельян Иваныч! — еще решительнее возразил аптекарь. — Все-таки Лешку никто ведь толком не знает. Как бы не купить дуду себе на беду!
— Через край нальешь — так прольется! А мы через край не станем. В шахматы сыграть — не значит попусту распускать язык. Позови! — настаивал Емельян.
— Не позову, — уперся аптекарь. — Спросите раньше Бюро. Разрешит — тогда ладно.
Емельян согласился поставить вопрос на Бюро…
— Не ходите в аптеку, там Лешка Безногий, — предостерег Емельяна Милочкин, подкараулив его у окна перевязочной.
— Лешка? — переспросил Баграмов. — Да, неприятно… Ну, черт с ним, смерти бояться — на свете не жить!
Баграмов махнул рукой и вошел в барак.
— Здравствуйте, товарищи! — громко сказал он на пороге жилой комнатушки аптечных работников.
— Здравствуйте… Мы тут, отец, не вашу коечку заняли? — в некотором смущении отозвался Лешка, неловко берясь за костыль и приподнимаясь с койки, на которой была разложена шахматная доска.
— Ничего, ничего, продолжайте, ребята, а я посмотрю! — весело сказал Емельян. — Эй, Юра, зеваешь! — предостерег он аптекаря.
— Отец, отец, чур, не подсказывать! — остановил Безногий. — Я Юрке поставлю мат, а потом с удовольствием вам.
— Ух какой разудалый игрок! — насмешливо отозвался Ломов. — А ну, береги свою бабу, сейчас я ее подомну! — объявил он, ставя под угрозу королеву противника.
— А ты не очень! — огрызнулся Лешка, умело выходя из опасного положения.
— Я тебе не Мартенс, со мной шутки плохи. Так по кумполу долбану! — зубоскалил Юрка, сосредоточивая ладьи для удара.
Он был взволнован предстоящей беседой Баграмова с Лешкой, и ему уже было не до игры и не до веселого, озорного тона.
— Собаку съел, а хвостом подавился! — обдумав ход, сказал Лешка. — Вот тебе шах! — решительнно объявил он.
Юрка сделал ответный ход и ошибся.
— А вот тебе заодно уж и мат! — с торжеством заключил Любавин.
— На, закуривай! — отдал «проигрыш» Юрка.
— А ты молодцом, — сказал Емельян Безногому.
— Давайте, отец, сыграем, — предложил Любавин, зажав в кулаках по пешке, но словно не решаясь их протянуть Баграмову.
— Сыграем, — согласился Баграмов и тронул левую руку Любавина, выбирая пешку.
— Емельян Иванович, я на минутку… Совсем позабыл… сбегаю к Леониду Андреичу подписать на утро заявку в немецкую аптеку, — сказал Юрка.
Он взял со стола бумагу, бросил на Емельяна тревожный, остерегающий взгляд и вышел.
Все было условлено, и Баграмов знал, что с момента выхода Юрки два человека охраняют аптечный барак.
Баграмов с Любавиным молча разыграли простой дебют. Емельян заметил, что Лешка словно хочет и не решается заговорить.
— А что ты, Леша, за человек, ты мне можешь по правде сказать? — вдруг, прямо глядя в глаза Любавину, спросил Емельян.
