быть, мы с тобой и должны райкому помочь. Я помню, что в восемнадцатом, в девятнадцатом школы работали…

— Да ведь теперь и ребят не так много осталось! — сказал Сеня. — Работать пошли человек пятнадцать из старших. Рабочие карточки получают и носы уж задрали, в школу совсем перестали ходить. А мелюзга — это верно, как беспризорники бегают.

— А все-таки жмутся ведь к школе! Что ни день, забегают…

Да, они забегали. Бывшие девятиклассники, не успевшие посидеть в десятых классах, уже работали на заводе и на окопных работах и заходили реже. Они почти все подали в районный военкомат заявления, что хотят идти на фронт добровольцами, но им указали объект ПВО — их школу, и они несли охрану ее; по воздушной тревоге сбегались сюда, неся дежурства на чердаке и на крыше.

Эти недавние озорники и завзятые тайные курильщики повзрослели, и учились, орудуя щипцами, топить фашистские «зажигалки» в бочках с водой, завидуя тем, кто во время первых бомбардировок Москвы удачно открыл боевой счет погашенных бомб. Они мечтали установить на крыше школы зенитный пулемет, но вражеских самолетов, прорывавшихся до самой Москвы, становилось все меньше.

Однажды, дней десять назад, со школьной крыши пост ПВО заметил предательскую ракету, пущенную из Нескучного сада в направлении завода. Ребята смело кинулись на поиски вражеского агента и отважно помогали ловить его, прочесывая кусты. Они знали свой парк — место игр, прогулок и первых романтических вздохов. Враг был схвачен…

Школа получила через два дня благодарность от командования воинской части за воспитание отважных патриотов. Ксения Владимировна, замещавшая с этих дней только что мобилизованного директора, с гордой радостью, растроганная, прочла им вслух эту официальную бумагу, а затем вывесила ее под стеклом на видное место. И родители, в большинстве рабочие соседнего большого завода, с такой же гордостью читали эту бумагу, приходя специально для этого в школу…

Иногда райком комсомола вызывал троих-четверых комсомольцев. В последние напряженные дни, когда газеты выходили с призывом: «Все на защиту Москвы!», комсомольцы ожидали, что получат боевое задание, все были готовы на подвиг… Но дело кончалось тем, что нужно было поработать несколько дней в заводских яслях, разнести повестки на срочный пленум райкома или распространить санитарно- просветительные листовки.

— Какую же я могу затеять работу, Ксения Владимировна! — продолжал Сеня. — Либо учебные занятия надо начать, либо серьезное дело ребятам в руки… Взрослые вон и то в Москве без работы многие ходят. В райкоме сказали, что старших на заготовки дров с шестнадцати лет могут послать. Я тоже просил, чтобы меня хоть на заготовки.

— Схожу-ка сама я, Сеня, в РОНО. Старших могут послать, а у нас с тобой на руках останутся малыши. Подумаем. Нечего им по улицам бегать, — сказала Ксения Владимировна.

Сеня неопределенно и скептически фыркнул, чего не позволил бы себе с другим педагогом. Но ведь Ксения Владимировна была своя, совершенно своя!..

Ребята привыкли видеть в школе чаще других педагогов именно Ксению Владимировну. К ней бежали с последней радиосводкой, ей рассказывали о письмах с фронта, о радостном и печальном: о полученных старшими братьями и отцами медалях и орденах, о похоронных извещениях. А из этих старших иные помнились Ксении Владимировне еще в облике вихрастых юнцов, стоявших, казалось, еще так недавно у классной доски…

Были и другие письма. После длительного молчания, после настоятельных справок и поисков вдруг приходило неопределенное сообщение: «Пропал без вести»…

Может, и жив, в партизанском отряде, или, отрезанный от своих, израненный, обессиленный, умирает в темной, промозглой землянке, боясь даже выползти и позвать на помощь, чтобы не попасть в руки фашистов. Никто не будет свидетелем его смерти, но никто не видел его и в живых. Он исчез! Может быть, его разорвало прямым попаданием снаряда, может быть, он засыпан землею, сгорел, утонул…

Жены и матери этих пропавших без вести встретились — и не раз — у окошка, где подавали заявления о розысках, они уже знают друг друга и с радостью вдруг узнают, что кто-то «пропавший» оказался в тыловом госпитале, нашелся!

И снова отчаяние сменяется зыбкой надеждой…

В течение долгих лет Балашов был для Ксении Владимировны тоже «пропавшим без вести», казалось — пропавшим навек… И вдруг война его вырвала из безвестности, но неужели же он появился лишь для того, чтобы снова исчезнуть?..

За этот последний месяц все тревоги ее удесятерились, теперь уже за двоих — за Петра и Ивана…

По многу раз в день она заглядывала в почтовый ящик. Иногда, оставляя школу, спешила на несколько минут к себе на квартиру, лишь для того, чтобы проверить, не принесла ли чего-нибудь почта, и снова шла в школу. Среди детей ей все-таки было легче…

— Ксения Владимировна, пакет! Ксения Владимировна, пакет! Ксения Владимировна, пакет! — кричал на ходу мелкорослый, курносый мальчишка, вбежав в учительскую. Он без спросу распахнул половинку окна и, высунув голову, закричал во двор: — Сюда давайте, сюда! Тут она, тут!

Ксения Владимировна побелела, поднялась с места, но не могла сделать шага навстречу решительной девушке в военной шинели и пилотке, с петлицами сержанта, которая подала пакет и указала пальцем, где расписаться.

Ксения Владимировна не видала, как она вышла, не заметила и того, как исчезли из учительской Бондарин и маленький мальчуган, вбежавший с таким криком.

Глядя на крупный, официального вида пакет, на котором были четко написаны ее домашний адрес, фамилия, имя и отчество, она заметила, словно глазом постороннего наблюдателя, что пакет дрожит в ее пальцах. Взяла ножницы и, выигрывая секунды на этой операции, чтобы собрался с духом, аккуратно разрезала край пакета. Бумага извещала, что муж ее, генерал-майор Петр Николаевич Балашов, ранен и находится на излечении в госпитале. Для получения прочих сведений ей предлагалось прибыть по указанному адресу и в указанные часы, имея на руках свои личные документы.

На несколько мгновений она была ошарашена и замерла, глядя прямо перед собою в окно и ничего не видя, потом вскочила, стала бесцельно перебирать какие-то лежавшие на столе бумаги, взяла телефонную трубку и не могла вспомнить нужный номер, по которому ежедневно звонила… Пришлось его разыскать по списку. Наконец она позвонила завучу школы, прося его приехать, сменить ее на дежурстве.

— Получила вызов из военного комиссариата, — сказала она, в волнении и поспешности не в силах ему объяснить, в чем дело.

Она выбежала на улицу без шляпы, в распахнутом демисезонном пальто, не чувствуя резкого ветра и влажного тумана, оседавшего над городом, не замечая сама, как расталкивала людей, чтобы вскочить в трамвай…

Она едва успела попасть в назначенные часы. Трамвай, вагоны метро, мокрый асфальт под ногами… Окошко… Она подала пакет, паспорт. Окошко захлопнулось.

В первый раз в жизни в официальной бумаге он был назван ее мужем. «Только бы не в последний!» — с каким-то суеверным опасением подумала она, ожидая перед окошком.

Вот и пропуск. Адрес. Все предусмотрено. Но часы…

— Справки — по телефону. Звонить туда можно с семи утра. Сегодня вы уже опоздали…

Ждать в бездействии до семи утра?! Этого она не могла!

Она помчалась в другой конец города, через всю Москву, ничего не видя, охваченная лихорадкой волнения за жизнь Балашова… Ведь, может быть, он умирает…

Дежурный врач сам не мог разрешить посещение.

— Ранение в голову, в спину и в ноги. Идет борьба за его жизнь. Ваш муж в бессознательном состоянии. Его личный медальон с вашим адресом и фамилией не был никем обнаружен раньше, а то бы вас известили несколько дней назад. Звоните с семи утра, в одиннадцать можете поговорить с начальником отделения. Вероятно, начальник разрешит вам ночные дежурства, это делают, — сказал врач.

Слушая врача, Ксения Владимировна видела только белый халат и чувствовала запах лекарств.

Возвратиться в школу она не могла, да и зачем?! Но, приехав домой, она все же убедилась по телефону, что старенький завуч, он же учитель физики, на дежурстве, а Софья Петровна, географичка,