немедленно выехать к ней. Значит, до них успели дойти слухи о том, какое тяжелое испытание, смятение душ и растерянность пережила дня три назад советская столица…

Надо будет сегодня же написать Зине трезвое, спокойное письмо о том, что Москва ей, москвичке, привычнее и ближе других городов, что после того, как заводы и часть учреждений и жителей эвакуировались, жизнь снова вошла в колею. Надо также сказать, что все-таки вскоре ожидается начало учебных занятий в школах и она будет нужна здесь ребятам, тем более что некоторые предприятия их района остались на месте, работают, и надо же детям не терять учебного года…

«Пора вставать», — сказала себе Ксения Владимировна, прослушав в постели утренние известия, в которых не было ничего нового и утешительного. Опасность, нависшая над Москвой, не рассеялась. Бои шли на прежних направлениях — Калинин, Можайск, Тула, Наро-Фоминск, и уже упоминались какие-то населенные пункты, обозначенные таинственными начальными буквами: «3», «С», «Г», «М»; весь алфавит был пущен в ход, но не давал никакого представления о действительности.

В комнате было холодно, неприютно. На улице пасмурно, и оттого рассвет наступал особенно медленно. За окнами лепился мокрый, тающий снег, несколько крепких, не сорванных ни холодами, ни ветром кленовых листков трепетали над самым окном.

Ксения Владимировна, привычно занимаясь уборкой комнаты, подумала, что у нее никак не доходят руки законопатить окна. Когда настанут морозы, то поздно будет. По счастью, ни одно стекло не лопнуло от бомбежки в их стареньком домике. Видимо, от взрывной волны защищали его соседние высокие дома — ишь там сколько стекол заменено фанерой, а то и вовсе покинутые жильцами квартиры стоят без стекол.

Когда вскипел чайник, встряхнула примус. Не много в нем керосина. Подозрительно тронула жестяной жбан; тоже на донце. Значит, надо еще наведаться и в нефтелавку. Живешь одна, а какие-то мелочи все- таки остаются…

Чай был слабостью Ксении Владимировны. Стакан крепкого чая всегда давал утреннюю зарядку. Это была привычка Балашова — пить с утра крепкий чай, и Ксения Владимировна давно освоила и сохранила эту привычку. В течение последних недель, ожидая приезда мужа, она припасла чай разных сортов, берегла его, расходуя скупо и бережно на себя. Но сегодня, по поводу скверной и неприятной погоды, решила с утра подбодриться и разогреться крепким…

По крылечку протопотали привычные поутру шаги почтальонши, стукнула жестяная крышка дверного ящика.

Ксения Владимировна нетерпеливо открыла его. Только газета. Последние известия были уже прослушаны по радио.

На остальное могло быть уделено не более десяти минут. Пробежать глазами по заголовкам… Да, видимо, положение остается пока все то же…

Она разложила бумагу. Именно то, что положение оставалось прежним, нелегким, понуждало не откладывая написать Зине спокойное, убедительное письмо. Опережая себя на день, можно сказать, что заклеила на зиму окна, натопила печку и блаженствует на диванчике с книжкой, слушая, как поскрипывает будильник, или что-нибудь в этом роде…

Но она не успела начать письма, как раздался телефонный звонок.

— Ксения Владимировна, родная! — послышался знакомый ласковый голос учительницы географии. — Я должна сегодня дежурить в школе, но приехал зять с фронта в командировку на сутки и только сию минуту вошел. Вам ведь там рядом. Уж вы отдежурьте сегодня, пожалуйста, за меня. А я — в другой раз.

Это был уже не первый случай. Все в коллективе помнили, что она живет ближе других к школе, и все просили ее подежурить, с обещанием заменить ее в другой раз.

Ксения Владимировна не роптала, хотя никто потом за нее не дежурил «в другой раз», да она и не напоминала об этом. Ей и самой было лучше в школе, чем дома одной.

Так и теперь она сразу согласилась. «Ну как же, раз с фронта приехал, конечно!» — сказала она и собралась в школу, оставив на видном месте бумагу, приготовленную для письма Зине, чтобы уже не откладывать по возвращении.

Поеживаясь под мокрым снегом в демисезонном пальто, на улице она увидала несколько групп, в различных направлениях марширующих по мостовой, людей разного возраста, проходивших военное обучение. Каждый в своем гражданском одеянии, в ватниках и разношерстных пальто, в шапках, шляпах и кепках, они напоминали семнадцатый год, красногвардейцев… Среди них, как каланча, возвышался одетый в капитанскую форму сослуживец Ксении Владимировны, школьный преподаватель физкультуры Капитон Селифаныч, которого ребята издавна переименовали в капитана Василь Иваныча. Вот и в самом деле стал Капитон капитаном… На голову ниже его ростом окружали его младшие командиры, а вокруг них, задрав кверху головы, толпились любопытные ребятишки.

Картинка была комичной, и Ксения Владимировна про себя улыбнулась, хотя опять засосала ее сердце тревога о том, что мало, мало все они, педагоги, делают для ребят. Им в это сырое осеннее утро сидеть бы за партами, а они, как какие-то беспризорные воробышки, стайкой прыгают тут по мостовой, развлекаясь шагистикой, которой заняты взрослые.

Ноги моментально оказались промокшими. Надо ботинки отдать в ремонт, хоть резиновые подметки подбить, но сегодня с этим сверхурочным дежурством, конечно, не успеть в мастерскую…

Сокращая путь к школе, Ксения Владимировна нырнула в ребячий лаз, давным-давно проделанный в школьном заборе. Раньше здесь не хватало одной доски. Теперь уже не было четырех, а в стороне еще оказалось оторвано штуки три.

«Начали уж растаскивать на дрова! Так до весны не останется никакой ограды, а когда-то потом еще поставят этот забор!» — сокрушенно подумала она.

— Не снимайте пальта. Отряхните от сырости, пусть обсохнет на вас, а так-то замерзнете там, — посоветовала уборщица-«нянечка». Так было всегда смешно, когда усатые дылдушки с нарождающимся баском продолжали по многолетней привычке произносить это нежное слово «нянечка»…

И вот уже их нет почти никого… Только один «очкарик-бондарик» — Сеня Бондарин, близорукий длинноногий парень, остался от прошлого выпуска, числился старшим вожатым и приходил на дежурства с утра до вечера ежедневно. Его не взяли в армию из-за близорукости, а почти все остальные отправлены либо в военные училища, либо на фронт. О некоторых из них Ксения Владимировна помогала их матерям наводить справки. Многие как-то с первых же дней оказались в «пропавших». Где? Как? Почему?

Сеня Бондарин уже был в учительской и усердно читал газету. Навстречу Ксении Владимировне он поднялся с места.

— Сегодня должна дежурить Софья Петровна, — сказал он.

— У Софьи Петровны дела, Сеня. Она меня попросила.

Сеня что-то невнятно пробормотал.

— Ты что, недоволен? Что ворчишь? — спросила Ксения Владимировна.

— А вы знаете, Ксения Владимировна, как вас ребята зовут? «Безотказная душа». Вот вы и есть безотказная. Это самое я себе и проворчал. Уж вы извините…

— Ладно, Сенечка, извиняю. А ты вот скажи — беспризорность школьных ребят пионерского возраста как-то должна касаться вожатого? — спросила она.

— А… а как же! — даже запнувшись, воскликнул Бондарин. — Да кто же у нас беспризорный?

— Пролезь через ту дыру, — сказала Ксения Владимировна, в окно учительской указав на худой забор, — пройди в переулок и посмотри…

— Они там на обучение смотрят. Я видел.

— И находишь нормальным?

— Я, Ксения Владимировна, вообще не нахожу, что война — нормально. Людям нужна жизнь без войны, работа, ребятам — учеба. А что я сделаю? Созову ребят в школу играть в «испорченный телефон», во «флажок»?.. Они не п… пойдут. Им там интереснее. В футбол — сезон не тот… — Сеня угрюмо помолчал, просматривая газету, но, видно, не мог читать и снова заговорил с досадой и болью: — Во… вообще я совсем не хочу быть фиктивной личностью… фиктивный-дефективный какой-то! В армию меня не берут, вожатому нечего делать. Околачиваюсь тут в придурках, а райком комсомола ничего придумать не может с ребятами… Лучше я на завод куда-нибудь, что ли! Девятиклассники вон, девчонки, разряды уж получают, по третьему, по четвертому получили… А я?

— Выходит, что ты меня отчитал! — сказала Ксения Владимировна. — Райком не придумал, так, может