После свидания с Бурниным Татьяна Варакина каждый день не смела уйти из дома: вдруг Миша приедет, не застанет ее и уедет по назначению. Она придумала это сама, но убедила себя, что знала — был такой случай!

Она понимала, что Михаил прежде отъезда из госпиталя в Москву должен сдать кому-то своих раненых, что два-три дня может не быть заместителя, что могло не оказаться са молета… Но вдруг ее охватывала ужасная мысль: «А вдруг да был! Вдруг разбился! Вдруг сбили фашисты!

И как это так она не спросила, куда же теперь писать, у кого узнавать, от кого зависит его отозвать скорее!.. Да и смешно было спрашивать адрес, когда Анатолий сказал, что в течение ближайших дней Михаил непременно приедет в Москву. А вот же нет его, нет! Три недели!

Ожидание стало особенно мучительным…

…полчища остервенелых молодчиков, опьяненных тупой убежденностью в своем зоологическом превосходстве над всеми народами. Эти парни с кастрированной мыслью и честью при дут, как стада обезьян, безобразничать, гадить и разрушать. Они смогут входить в любой дом, убивать безоружных лю дей — мужчин и женщин, детей, стариков.

Татьяне делалось попросту страшно.

А Михаила все не было.

Хорошо им, мужчинам, на фронте, с оружием…

Нет, но все-таки, как же это возможно!..

Если бы оставался в эти дни коллектив, с которым она была связана… Но театр уехал. Туда, на восток, на Каму, гитлеровцы никогда не посмеют прийти. Побоятся глубин народа, который их переварит и просто выбросит, как золу… Если бы оставались хоть соседи. И они уехали — кто на восток, кто на фронт… Работница, которая приходила к ним убирать квартиру, стирать, выехала в деревню. Это сплошное одиночество было невыносимо. Татьяна заставила себя выйти из дому.

В трамваях, в автобусах говорили о том, что на восточных…

…убедиться, что не все же в Москве обалдели от страха, что кто-то готов работать, сражаться… Тысячи москвичей стругали, пилили, копали, заливали бетон, резали автогеном рельсы. Они строили баррикады и доты, и не только на са мых окраинах — и ближе к центру Москвы… И все были заняты — не суетились, а просто и честно исполняли общее дело. Студентки, рабочие, работницы, подмосковные колхоз ники, служащие, старшие школьники и домохозяйки. Суро вые, утомленные, но неустанные. Как были они не похожи на ту толпу у вокзала…

«А я-то что же! Разве я не могу? — спросила себя Татьяна. — Ведь мне только тридцать лет, я здорова…

Неужели мое единственное занятие — ждать мужа, а если… если он почему-нибудь не сможет приехать?! Нет, я тоже должна найти свое место, а не носиться по Москве, как тоскливая, растерянная ворона, никому ни зачем не нужная…»

Она наблюдала работу. Группа людей сгружала с машин какие-то декоративные конструкции. Татьяна среди них узнала художников.

— Что это? — спросила она знакомого по студенческим временам товарища, одетого в военную форму.

— Домики, домики, Татка! — узнав ее, крикнул он даже весело. И пояснил: — Маскировка шоссе от авиации. Пусть-ка фашист разберется, где что!..

Это были декорации для обмана воздушных фашистских наблюдателей. Полоса шоссе должна была исчезнуть под этими фанерными домиками…

Татьяна не размышляя поехала тут же с ними в порожнем грузовике и с этого дня включилась в бригаду художников, которые занимались маскировкой столицы, разрабатывала эскизы. Днем работа ее отвлекала. Но по ночам, в одиночестве, вспоминались слухи, за день навязшие в уши, — слухи о сотнях тысяч убитых и угнанных в плен, о фашистских танках, которые неуязвимой стеной надвигаются на Москву. Ее охватывала тоска. Хотелось заплакать, но слез не было, была только боль в груди, щемящая боль в сердце… и так до утра…

Она работала в бригаде художников уже дней десять, когда, проезжая как-то в районе Калужской, вспомнила дом, у которого ей довелось тогда ожидать Бурнина.

«Может быть, эта женщина знает что-нибудь большее о том, что творится на фронте! Ее муж был на том же участке, где Бурнин и где Миша!» — подумалось Татьяне.

Она разыскала дом. Никто не отозвался на звонок. «Приказали вам здравствовать, укатили!» — с усмешкой досады сказала она себе. Но ее окликнула незнакомая девушка и предложила проводить до школы. Девушка шла с ней рядом и говорила о своем наболевшем: она просится в армию снайпером, а ее не берут, и Ксения Владимировна не хочет понять — они целый год уже, три девушки, были в стрелковом кружке, все три снайперы, а им говорят про какую-то молодость…

Ксения Владимировна как раз шла из школы навстречу, торопливая, занятая.

— Опять ты, Катя, свое? К сожалению, хватит еще и на вашу долю. Успеете подрасти, и придется еще воевать. Не так это просто. Иди-ка домой! — заговорила она. — Завтра в школу придешь. Я найду для тебя другое дело. С утра приходи…

— А какое другое дело? Хорошо, я с утра… — пробормотала девчушка.

— Здравствуйте. Вы меня узнаете? — спросила Татьяна, задерживая Шевцову.

Ксения Владимировна посмотрела на нее в удивлении.

— Ах, да, да! — спохватилась она. — Вы были тогда с майором?

— Да… Вы знаете… муж… мой муж до сих пор не приехал… Может быть, вам что-нибудь известно, что там творится? — торопливо забормотала Татьяна. — Говорят, что ужасно! Что все начальство оттуда сбежало на самолетах… что генералы спаслись, а остальных всех там бросили.

Ксения Владимировна опешила, словно даже не понимая сказанного, смотрела пристально Татьяне в лицо.

— Как вам не стыдно! — шепотом выдохнула наконец она. — Как вы можете повторять всю эту фашистскую гадость! Мой муж — генерал…

— Ну и что с ним?

— Весь изранен… десять дней пролежал без сознания, прежде чем произнес хоть одно слово…

— И что обещают? Поправится он? — спросила смущенная Татьяна, только сейчас в самом деле поняв, что она повторила скверную сплетню.

— Говорят… очень плохо и очень опасно…

— Мой муж, доктор Варакин, был тоже там. Где-то там же, — может быть, он его знает… Он говорил что-нибудь? — спросила Татьяна. — Рассказывал?

— Ему запрещают о чем бы то ни было говорить. Я дежурю там целые ночи, и мы молчим. Молчим и молчим…

Столько ночей прошло!.. Каждую ночь Балашов по нескольку раз открывал глаза и смотрел на нее. По взгляду мужа Ксения Владимировна понимала, что он ее узнает. Глаза его были сознательны. Но он молчал. Единственно, что он делал, — это губами втягивал воду с ложечки да время от времени поднимал истонченные темные веки. Но она понимала, что у него просто нет сил говорить.

Татьяна почувствовала ее усталость и горе. Уже в течение ряда ночей эта женщина сидит возле мужа и ждет, что вот, может быть, через час придет смерть…

Варакиной захотелось утешить, не отпускать ее, проводить до госпиталя, куда она едет, видно, в надежде и вместе с тем в страхе за то, что без нее могло совершиться.

— Конечно, я в этом не очень смыслю, но мне кажется — очень важно, что он видит вас, что вы с ним рядом. Я уверена, дело пойдет на поправку, — тихо заговорила Татьяна. — Я вас провожу до госпиталя. И я уверена — мы услышим сейчас, что вашему мужу лучше…