– Я – тоже, – вздыхает Керенский, – иногда хочется наплевать на жизнь. Мне ничего уже не страшно.

– А кто же будет выпускать досточтимый эсеровский журнал? С кем мы, кадеты, будем полемизировать? – улыбается Милюков. – Не спешите, Александр Федорович. Будет Богу угодно – заберет. Вы приглашены на воскресенье к Фондаминским? Там Ходасевич собирается читать стихи. Неподражаемый поэт.

– Если бы был «подражаемым», я не взял бы его в свою редакцию, – замечает Керенский, – и жена его у меня печатается. Способная девушка.

– Как величают?

– Нина Берберова.

– Пока не слыхал. Пока. У вас отменный вкус… Красивая женщина?

– Обаятельная. И Сима Фондаминская – ум и благородство. Встретимся в воскресенье.

– Вокруг вас всегда обаятельные женщины. Я завидую вам, Александр Федорович!

Керенский был немало удивлен, когда в его редакционный кабинет зашел Бунин. Даже не поверил своим глазам.

– Иван Алексеевич?! Рад видеть вас у себя!

– Только не говорите, что очень рады, – сквозь тонкие губки процедил Бунин. – И не кричите. Вы не на митинге! У меня рассказ из сельской жизни. Кажется, крестьяне всегда были в поле зрения эсеров?

– И сейчас, разумеется, теперь – тем более, – тихо проговорил Керенский.

– Лучше «тем более» было бы раньше, до Октябрьского переворота, – заметил Бунин, – а вам хочу подбросить фактик для передовой. Большевистский доктор Семашко проговорился, что после вскрытия у Ленина вместо мозгов обнаружили какую-то зеленую жижицу. Он был психически ненормален.

– Я об этом тоже думал, – кивнул Керенский, – если о мозгах… Разве может культурный человек называть мозги интеллигентов на букву «г».

– Рассказ вам оставить? – сухо вымолвил Бунин.

– Мне. Прочитает Алданов, и сразу отдадим в печать. Сочтем за честь, Иван Алексеевич!

– Спасибо. Думал, что вы меня встретите суровее. До свидания!

«Не любят проигравших, но и победителей иногда судят, – подумал Александр Федорович, – может, Бунин в какой-то степени поменял обо мне мнение, поскольку мы сходимся с ним в осуждении большевиков? Глубокий писатель. Порою кажется, что несправедлив в своей критике. Писателя Мережковского развенчивает: „Длинно, мертво, натащено из книг… Несносно долбленье одного и того же про характер Леонардо, противно – слащаво…“ (При выборе лауреата Нобелевской премии за 1933 год победил Бунин, от которого Мережковский отстал лишь на два голоса. – В. С.) Достоевского крушит за «Село Степанчиково». В этой компании и я… новый домоправитель оказался ужасным по своей всяческой негодности, однако чуть не все мы грудью защищали его… А что было затем? Было величайшее в мире попрание и бесчестие всех основ человеческого существования, начавшееся с убийства Духонина и «похабного мира» в Бресте и докатившееся до людоедства». Назвал Ленина «планетарным злодеем». Пожалуй, лучше и точнее не скажешь».

Радовало душу, что большинство людей, которые «стояли за него грудью», за Керенского, носили его на руках и теперь смотрят на него с восхищением – он дал вкусить им плод свободы, выращенный вместе, общими усилиями. Такое, наверное, не забывается. Поэтому тысячи людей приходят на его лекции в Париже и, слушая его доклад о тех прекрасных, счастливых днях, заново переживают их вместе с ним. У всякого поражения есть свои причины. До них когда-нибудь докопаются. Пока только фиксируют его поражение, мол, «революция была неизбежна». И выглядит он в истории пока как выскочка, а о том, что он всею жизнью готовился к революции, отдал ей все силы, – об этом ни слова. Редко кто говорит правду, мало кто знает ее. Люди уходят, но правда должна остаться… Надежда на писателей, с которыми он работает, дружит… Молодая, отзывчивая Берберова… Он ей простил, что она называет Алданова напечатавшим ее первый рассказ. Алданов – известный писатель, Керенский всего лишь редактор журнала. Откуда ей знать, что Алданову рассказ не понравился. За рассказ заступился Ходасевич, а принял решение издать он – Керенский, сказал, что нужно поддержать молодого автора. Ходасевич покосился на редактора, подумав, что это предлог завоевать расположение Берберовой, в которую он был влюблен. Ревновал. Совершенно зря. Они обменялись с Берберовой сотней писем. Она, наверное, единственная и настоящая его подруга. Она должна написать о нем правду. Только зря пристает к нему и его друзьям с вопросами об их принадлежности к масонству, – видимо, ищет в этом что-то нехорошее и вредное для России. Бог с нею, писательница неплохая, но и невеликая, мечтает обнаружить сенсацию и прославиться. У каждого человека есть свои причуды, с этим необходимо считаться, быть к таким людям терпеливым, искать в них лучшее. Берберова неглупа, эрудированна и в общем-то добра. Это главное, почему он выделял ее среди других знакомых, открывал ей душу, делился с нею горестями и радостями.

На ее глазах в Париже прошла его великая любовь. Увлечений было много, а настоящая любовь – одна, звали ее Нелль. Рядом с нею он почувствовал себя спокойным, нормальным человеком. Впервые в жизни. Горести и беды ушли на второй план. Их затмило счастье. Звездою его жизни стала Нелль. Он считал, что она награда ему за все: за головокружение от победы и муки после поражений. И не ошибался, думая, что Берберова, которая стала самым близким другом их семьи, не забудет «черкнуть» когда-нибудь и где-нибудь о его великой любви… Он оказался прав. Берберова написала: «Нелль была красива, спокойна, умна и всегда что-нибудь рассказывала: об Австралии, где она родилась и росла, об Италии, куда она уехала после Первой мировой войны, надеясь познакомиться там с русскими, после того как начала бредить Россией, прочтя „Дневник Марии Башкирцевой“. (Мария Константиновна Башкирцева. С 1870 года жила во Франции. Художница. Оставила дневник, пользовавшийся в начале XX века огромным успехом у русского читателя. – В. С.) В Италии она встретила Надежина, певца и покорителя женщин, и вышла за него замуж. Певец, несмотря на связи в Лондоне и на пробу, устроенную в Ковент-Гардене, был в оперу забракован, работать не любил, изменял ей с полоумными пожилыми англичанками, богатыми и неприкаянными… Таково было первое знакомство Нелль с русскими. Через несколько лет после того, как она рассталась с Надежиным, она встретила А. Ф. Керенского… У нее были плечи и грудь как у Анны Карениной, и маленькие кисти рук, как у Анны, и глаза ее всегда блестели, и какие-то непослушные пряди выбивались из прически около ушей… В ночь их отъезда, за два дня до падения Парижа, я стелила им постель, от слез ничего перед собой не видя… Ей было страшно, а когда-то ей ничего не было страшно, разве что от идущих немецких войск, когда она однажды расплакалась, повторяя, что А. Ф. немцы немедленно посадят в тюрьму… Однажды она спросила меня, есть ли шанс, что он когда-нибудь въедет в Москву на белом коне? Я сказала, что такого шанса нет… Автомобиль их, тяжело груженный, двинулся в путь на рассвете 12 июня. И больше я Нелль не видела: она умерла в апреле 1940 года, в Австралии, куда она уехала с А. Ф. к своим родителям (у отца было мебельное дело), к сестрам и братьям, в свое время не прочитавшим «Дневник Марии Башкирцевой» и мирно жившим в Австралии без забот и тревог… Сначала в Париж пришла телеграмма о ее смерти, потом письмо, которое я привожу почти полностью. В некоторых выражениях этого письма Керенский вырастает во весь рост своей человеческой сущности, и я думаю, что у большинства читателей после чтения его останется впечатление, что у писавшего бывали если не дни, то, во всяком случае, часы раскрытия своей подлинной человечности.