– неизбежно. Все видели, что КАМЕНЬ УПАДЕТ, все, кроме них. Когда камень упал и тут они почти ничего не увидели, не поняли, не приняли. Его свято принял на свои слабые плечи Керенский. И нес, держал (Один!), пока камень, не без его содействия, не рухнул «всей своею миллионнопудовой тяжестью – на Россию.

Зинаида Николаевна вспоминает о Керенском постоянно едва ли не на последней странице дневника. Знакомы рассказали ей, что у него бывали моменты истинного геройства. Как-то он остановил свой автомобиль, и выйдя, один, без стражи, подошел к толпе бунтующих солдат, которая от него шарахнулась в сторону. Он бросил им: «Мерзавцы!», пошел, опять один, к своему автомобилю и уехал. В обстоятельном и строгом летописце проявляется трепетная душа поэтессы: «Да, фатальный человек. Слабый… герой. Мужественный предатель. Женственный… революционер. Истерический главнокомандующий. Нежный, пылкий, боящийся крови – убийца. И очень, очень, весь – несчастный».

Каким все-таки был Александр Федорович Керенский? Если «несчастный», то выходит – честный, пусть слепо, но бесповоротно верящий в благородство дела, которому посвятил себя. Лучше будет видна и понятна жизнь Керенского с высоты лет истории, а то, что он войдет в историю России, он, может и не думал тогда, он строил эту историю.

Весьма интересен взгляд на его деятельность сатирика Дона Аминадо, взгляд серьезный, хотя порою ироничный, несколько отличающийся, а моментами существенно, от описаний других очевидцев событий семнадцатого года: «При мне крови не будет!» – нервно и страстно крикнул Александр Федорович. И слово свое сдержал. Кровь была потом. А покуда была заварушка. И, вообще, все Временное правительство с Шингаревым и Кокошниным, с профессорами, гуманистами и присяжными поверенными, все это напоминало не ананасы в шампанском, как у Игоря Северянина, а ананасы в ханже, в разливанном море неочищенного денатурата, в сермяжной, темной, забитой и безграмотной России, на четвертый год изнурительной войны. Вместо полиции пришла милиция, вместо участковых приставов – присяжные поверенные, которые назывались комиссарами.

Примечание для любителей:

– Одним из них был некий Вышинский, Андрей Януарьевич. (Эсер, ставший «пламенным» большевиком, Генеральным прокурором в процессах 37–38 гг., приговорившем к расстрелу Зиновьева, Каменева, Бухарина, Рыкова и других виднейших большевиков. – В. С.) Вслед за милицией появилась Красная гвардия. И, наконец, первые эмбрионы настоящей власти – Советы рабочих и крестьянских депутатов. Из эмбрионов возникли куколки, из куколок мотыльки с винтовкой за плечом, с маузером под крылышками. Мотыльки стали разъезжать на военных грузовиках, лущить семечки, устраивать митинги, требовать, угрожать:

– Мы, банщики нижегородских бань, требуем…

Керенский вступал в переговоры, сначала убеждал, умолял, потом даже угрожал, но не очень, тем более что ни убеждения, ни мольбы, ни угрозы не действовали. Грузовиков становилось все больше и больше, солдатские депутаты приезжали с фронта пачками, матросы тоже не дремали. А с театра военных действий приходили невеселые депеши.

В порыве последнего отчаяния, Керенский метался, боролся, телеграфировал, часами говорил страстные речи, выбивался из сил, готовил новые полки, проявлял чудовищную нечеловеческую энергию, и, обессиленный, измочаленный, с припухшими веками продолжал свою борьбу.

– Революция, как Сатурн, пожирает собственных детей!.. – повторял один из умнейших и просвещеннейших москвичей Николай Николаевич Худяков».

Александр Федорович не знал тогда мнения о положении в стране и о себе ни Худякова, ни других умных людей. Не до того ему было. Он продолжал свою борьбу. И как справедливо заметил Дон Аминадо «образовалась опухоль, и не опухоль, а нарыв, который, как известно, был вскрыт, а что произошло вслед за вскрытием заражение крови, что оно продолжается и по сей день, – этого не мог предвидеть не только Худяков, но и профессора всего мира, вместе взятые».

Этим, невозможностью предвидеть развитие начатой им революции, нельзя оправдать поражение Керенского, а он и никогда не пытался использовать столь очевидный факт в свою пользу. А было ли поражение? В утилитарном понимании этого слова – было. А в историческом рассмотрении, с высоты лет? Проследим историю дальше.

Керенский не спешил покинуть Россию. Он где-то в глубине души надеялся, что люди, столкнувшись с большевистскими порядками, опомнятся, и вспомнят о нем, о том, как жилось при Временном правительстве. Ведь положение в стране не улучшается: ну, разорили крестьяне помещичьи хозяйства, захватили заводы рабочие, пограбили магазины и дома состоятельных людей, а дальше что? Ведь он разрешил свободу слова, сделал независимыми суды, чего нет до сих пор, и главное – уничтожил охранку – учреждение, которое контролировало даже личную жизнь людей, за вольные думы и поступки отсылало вольнодумцев в Сибирь. Неужели народу не нужны свободы? Требуется самодержец?

Александр Федорович вспомнил, как совсем недавно он, потеряв самообладание, подошел к группе пьяных солдат и бросил им – «мерзавцы», хотел сказать – что вы творите? Я – ради вас, а вы? Они шарахнулись от него в сторону. Узнали его и испугались. Вспомнил, как упали перед ним на колени, когда он ехал в автомобиле. Да, большевики заключили позорный для страны мирный договор с Германией. Но волнует ли людей этот позор? Рады, что самим не надо идти на германский фронт, рады воевать с буржуями. Ленин живет в Кремле, в «Кавалерском доме» (бывшим прислужьем) в двух комнатах. Его видели с компрессом на горле, лицо – кислое, то ли от болезни, то ли от неприятных дел. И вдруг в газету «Правда» прорывается правда – некто Черехович написал, что «рабочая масса к большевизму относится несочувственно, и, когда приезжает оратор или созывается общее собрание, то тогда рабочие прячутся по углам и всячески отлынивают. Очень прискорбно. Пора задуматься». Керенский вырезал эту заметку из газеты и подумал – голод есть голод, всегда. Как выльется для большевиков наступившая зима? Говорят, что арестовали в виде заложников Станиславского и директора Художественного театра Немировича. Потом выпустили. Станиславский стал своего рода придворным увеселителем самого Ленина, часто бывает у него в Кремле. Испугался, когда стало известно, что его жена – актриса Лилина, игравшая в Харьковском театре, с радостью встретила вошедшего в город Деникина. Есть ли надежда на него, генерала Мамонтова? Очень малая. Успехи на юге России, вдалеке от центра, кажутся ненадежными. Большевики дерутся озверело – боятся потерять право грабить и убивать. «Дадим отпор Антанте!» – трубят газеты и агитаторы. Бывшие союзники ведут себя очень робко, поскольку сами ратуют за невмешательство во внутренние дела других стран, против интервенции, в чем их уже обвиняют большевики. Бывшие союзники не понимают, какую угрозу будет представлять для них и всей Европы Советская Россия. Один лишь англичанин Черчилль, ведовавший поставкой вооружения Временному правительству, почувствовал опасность и предлагал задушить большевистский переворот в зародыше. Но к нему не прислушались. А ведь стоило нескольким английским крейсерам открыть огонь по Кронштадту, то скучающие матросы, скучающие от того, что их никто не берет, сдались бы мгновенно, а петербургские большевики тут же сели бы на свои автомобили и скрылись. Но Керенский не осуждал англичан, они действовали согласно своим демократическим законам, избежали кровопролития. Россия должна сама разрешить свои трудности. Как? Кто? Сам народ? В его здравый смысл и решительность Керенский еще верил, но все меньше и меньше, видя хитрость и изворотливость большевиков, пускающихся на жестокий обман людей, обещая им ту райскую жизнь, которой вообще не может существовать на земле. И Керенский ужасался, чувствуя, что люди верят пустословию, верят, что им «нечего терять, кроме своих цепей», и не понимают, что вскоре обретут еще более крепкие и тяжелые оковы. Уже сейчас у крестьян реквизируют в пользу Красной армии зерно, проводят обыски в городах, забирают все, вплоть до мебели и занавесок. Голодные бунты подавляют. В Петрограде, в центре города, слышится стрельба, идут расстрелы недовольных новой властью и даже заподозренных в возможном неприятии новых порядков. Он, Керенский, ликвидировал жандармский надзор и произвол в стране, а большевики утвердили ЧК (Чрезвычайную комиссию по борьбе с контрреволюцией), свой, еще более страшный, чем царский, орган.

Завербованный советской разведкой Борис Викторович Савинков пошел на предательство товарищей по партии и белой эмиграции, наивно считая, что своим литературным трудом поможет становлению родины и сможет это сделать только живя там. Он писал стихи: «Нет родины – и все кругом неверно, нет родины – и все кругом ничтожно, нет родины и вера невозможна, нет родины – и слово лицемерно…» С лицемерием,