лично коснувшимся его, он столкнулся на новой родине, обманувшей его и сбросившей в пролет Лубянской тюрьмы (по словам А. И. Солженицына, узнавшего об этот от надзирателя Лубянки. – В. С.). Савинкову принадлежат и другие слова: «1917 год был праздником русской революции. До большевистского переворота в России было много людей, которые верили, что русская революция ускорит победу союзников и даст России прочный, почетный и выгодный мир. Надеждам этим не суждено было сбыться. Время принесло позор Брест-Литовского мира и Гражданскую войну, беспощадную и с неравными силами. В своих страданиях Россия становится чище и тверже. И я не только верю, но знаю, что, когда минует смутное время, Великая Федеративная Республика Русская, в которой не будет помещиков и в которой каждый крестьянин будет иметь клочок земли в собственность, будет во много раз сильнее, свободнее и богаче, чем та Россия, которой правили Распутин и царь. Но сколько крови еще прольется».

Безусловно, Савинков оказался во многом прав, насчет «крови» – точно, в том числе собственной, но еще дальновиднее – Керенский, тоже политик весьма наивный, но предугадавший роковые заблуждения Савинкова, вызванные неуравновешенностью его характера.

В начале марта 1918 года, кроме небольшой Добровольческой армии, в России, казалось, не было организации, способной бороться против большевиков. Однако в Москве образовалась тайная монархическая организация, объединившая 800 офицеров и стоявшая на позиции Милюкова – создание в России конституционной монархии. Более дееспособной и обширной явился «Союз защиты Родины и свободы», программа которого включала четыре пункта: отечество, верность союзникам, Учредительное собрание, земля – народу. Согласные с программой принимались в «Союз» вне зависимости от принадлежности к той или иной партии, но при обещании бороться с большевиками с ружьем в руках. К концу мая 1919 года в рядах «Союза» находилось 5500 человек из жителей Москвы и 34 провинциальных городов. Поскольку программа «Союза» включала открытое военное выступление, ликвидацию Ленина и Троцкого, о приеме в организацию Керенского даже не поднимался вопрос. Но он знал о существовании «Союза» и с вниманием наблюдал за его действиями. Керенского интересовало – может ли внутри страны кто-нибудь оказать сопротивление большевикам и победить их.

Удачно работала контрразведка организации, ежедневно составляя сводку о передвижениях немецких и большевистских войск, о мерах, принимаемых Лениным и Троцким, о положении дел в ЧК, Совете народных комиссаров и даже в немецком посольстве, на территориях Украины, занятых немецкими войсками. Штаб «Союза» располагался в Молочном переулке. Большевики установили наблюдение за штабом, взяли на прослушку телефон и вскоре арестовали около ста человек, но ни кого из руководства, и тем не менее объявили в газетах: «Гидра контрреволюции раздавлена». В июне был разработан окончательный план вооруженного выступления. Предполагалось в Москве убить Ленина и Троцкого. Покушение на Троцкого не удалось. Ленин был лишь ранен Дорой Каплан, затем расстрелянной. Одновременно предполагалось взять Калугу, Владимир, Ярославль, Рыбинск, Муром, тем самым окружить Москву и облегчить наступление союзных войск, которые должны были высадиться в Архангельске, захватить Вологду и начать движение к Москве. В Калуге и Владимире ожидаемое восстание не произошло. В Рыбинске окончилось неудачей. Муром был взят и Казань тоже, хотя и чехословаками, но главное – Ярославль был не только взят «Союзом», но и геройски держался 17 дней, время более чем достаточное для того, чтобы союзники могли подойти из Архангельска. Однако союзники не подошли.

Бой был проигран. Керенский расстроился, убедившись в военной силе большевиков. Встретившись с одним из крестьян, добравшимся до Москвы, он спросил у него:

– Россию уничтожают?

– Уничтожают.

– Церкви грабят?

– Да, грабят.

– Попов расстреливают?

– Да, расстреливают.

– Говорят, батюшки сражались против большевиков в Ярославле? Стреляли по ним из пулеметов. Не отступили, бились до смерти. Было такое?

– Было. У нас в деревне об этом говорили. Говорил человек, видевший в Ярославле убитого святого отца, лежащего у пулемета. Пусть земля будет ему пухом!

– Значит, сочувствуешь святому отцу?

– А как же!

– Значит, большевиков ненавидишь?

– Они хлеб у нас отбирают. Последний.

– А почему вы не восстаете?

– Почему? А ты на фронте был? В боях?

– Приходилось.

– Тогда должен знать, какой бой без артиллерии. С винтовками против пушек, разве выдюжишь?

Керенский не смог далее возражать крестьянину. И не желал, не хотел даже словесно потворствовать нелепой Гражданской войне. Он знал, что в стране немало людей, ненавидящих большевиков, но не вооруженных, не собранных в воинские части, не объединенных животворной мыслью и стремлением жить в свободной стране. Разочаровался ли он в своих действиях? В некоторой степени. Ощутил наивность в своих мечтах, разошедшихся с реальной действительностью. Но сами мечты были прекрасными, и свою роль первопроходца демократии в России не преувеличивал, но и не уменьшал, даже в нелегких раздумьях. И не собирался сдаваться самим неприятным для него обстоятельствам. Видел, что жить в стране с каждым днем все опаснее и опаснее. Если ты с белыми руками, то выходит – буржуй, а буржуя надо ставить к стенке. Боялся ли он быть захваченным большевиками? Не страшился. Встречал людей, узнававших его, и гордился тем, что они не выдают его. То из-за сочувствия ему, кто из-за страха перешедшего к служению большевикам, но внутренне не согласного с ними. Он не считал себя смелым человеком, просто вел себя, как свободный человек, свободный не только нравственно, но и поведенчески. Вспомнил как, не скрываясь, не переодеваясь и не гримируясь, пришел на совещание эсеровской партии, зная, что будет опознан и, возможно, даже задержан полицией, зная, что находится под ее постоянным надзором. И в июле восемнадцатого, только через год с малым лишком после крушения февраля, шел по московской улице, не думая, что рискует жизнью, шел к своей давней подруге Екатерине Константиновне Брешко-Брешковской, одной из немногих верных его друзей по партии эсеров. Улыбнулся, когда вспомнил, что объявил ее «бабушкой русской революции», наградив своеобразным названием, которое крепко прилепилось к ней, женщине еще крепкой и не потерявшей ясный ум и храбрость, несмотря на четыре царские высылки в Сибирь (прожила ровно 90 лет. – В. С.). Она никогда не предавала его и не предаст. Вот Савинков приписывал ему, якобы сказанные им слова: «Россия погибнет… Россия погибнет…», а она никогда не сделала бы ничего подобного. Однажды при встрече она заметила ему:

– Александр Федорович, я родилась в деревне, многие годы жила там. Поэтому и вошла в партию эсеров, работающую в основном для деревни и среди крестьян.

– Я – тоже, Екатерина Константиновна.

– Но… но, – вздохнула она, – я убедилась, что интеллигенция, живущая вне близкого соприкосновения с крестьянами, не вся, а некоторая, рассматривает их жизнь как подмостки своего грядущего величия, не знает их устойчивую психологию, устойчивую в требовании справедливого к себе отношения.

– Разве я что-нибудь сделал не так? Чем-нибудь обидел крестьян? – удивился Керенский.

– Ни в коем случае! – трепетно произнесла Брешковская. – Крепкие мужики за вас! За все ваши начинания! Но не они одни живут на селе. Терпение массы крестьянства на исходе. Каждый день замедления в развитии земельной реформы укрепляет их недоверие к Временному правительству, к росту подозрительности. Надо что-то делать!

– Что-то? – пожал плечами Керенский. – На это что-то требуется много времени и сил. Провести земельную реформу доверено Учредительному собранию. Осталось ждать недолго – до середины ноября.

– Дожить бы в здравии, – опять вздохнула Екатерина Константиновна.

– А куда мы денемся? Доживем! Вместе с большевиками. Хотя они топорщатся. Ставят палки в колеса. Бог их простит. Зато в своем манифесте обещали предоставить решение всех проблем Учредительному