– Ночью на улицах много бандитов. Люди еще до темноты разбегаются по домам, – сказала она.
– Они выбрали такую жизнь, – сказал он.
– Вы несправедливы к ним, Александр, им навязали эту жизнь, а вы их не защитили.
– Не смог, – виновато согласился он с нею, – но хотел – изо всех сил.
– Знаю, видела, чувствовала и никогда не забуду вас! – блеснула она зрачками, как и прежде, когда была веселой, счастливой и беззаботной.
– Спасибо, – повторил он, – буду знать, что есть один человек, который помнит меня.
– Не скромничайте, Александр… Вы… вы – целая эпоха в истории России! – неожиданно выпалила она.
– Преувеличиваете, – улыбнулся он, – впрочем, будущее покажет, а может быть, и промолчит, увлеченное новой жизнью. Кто знает…
– Я! – восторженно воскликнула она и бросилась ему на шею, стала причитать сквозь слезы, что-то и кого-то кляня.
Послышались шаги за углом, равномерные, гулкие шаги караула или патруля.
– Прощайте! – вздрогнула Ольга и бросилась к двери подъезда так стремительно, что он не успел сказать ей «прости». Отошел от фонаря в темноту. Мимо прошагали красногвардейцы с ружьями. Он ощутил себя не нужным никому, даже любимой. «Неужели на самом деле все в прошлом?!» – в страхе подумал он и вдруг представил себя в роли подсудимого, которому грозила смертная казнь. Немало повидал он их, томящихся в ожидании сурового приговора, испуганных, но не теряющих надежду на спасение, с мольбою глядящих на него, их защитника. И он отводил от них гибель. А сейчас ему предстоит защитить себя, что труднее и в общем-то непривычно. Ему рассказывали, как защищали Временное правительство московские юнкера.
Молодой писатель Александр Степанович Яковлев, родом из крестьян, из Вольска, выдвинувший Керенского в IV Государственную думу, показывал ему фрагменты своей будущей повести.
«Мать говорит герою:
– Черти проклятые! Революционеры тоже! Согнали царя, а теперь сами себя начали бить! Друг дружке башки сшибают! Всех бы вас кнутом постегать. Нынче хлеба не дали. Вот пошла и ничего не принесла».
«Солдат:
– Теперь аминь буржуям. Всех расшибем! Будя, попановала антиллигенция. Теперь мы ее.
– А что же вы сделаете? – спросил его седобородый старик в нахлобученной на самые глаза шапке.
– Мы-то? Мы всему трудовому народу дадим… Мы теперь – сила.
– Сила-то вы, может, сила, только сила – уму могила. Дураки на умных поднялись, – сердито отозвался старик.
В толпе засмеялись. Старик продолжал:
– Предатели все, больше ничего. На немецкие деньги работают. Немцы золотыми пулями стреляют, а золотые пули всегда в цель попадают. Пословица верно говорит: «золото убило больше душ, чем железо – телеса». И правда. Теперь германское золото к нам на Москву-матушку забрасывают, русскую душу убивают! Вишь, что делают!»
«Рассуждает герой: „Большевики? Неужели это они? Нет же. Какие же они большевики? Это те рабочие, которых он знал, беспечные и ленивые, любители выпивки, карт. Идут, увлеченные жаждой буйства и приключений… Это русский пролетариат, по складам читающий газету „Копейка“. Он теперь идет решать судьбу России. А, черт возьми!“
«Понесли студента с блестящими погонами на плечах, в потертой шинели, потом студента в синей шинели, потом офицера, еще офицера, еще… Мертвецы на спинах солдат казались длинными, и страшно болтались у них вытянутые ноги.
– Ого, десятого потащили. Это офицер. Глядите, ему в морду попало. Вся морда в крови.
Вот они ехали, молодые, смеялись за минуту до смерти, зорко оглядывались, готовые бороться с опасностью. А теперь их, словно кули с овсом, тащат на плечах солдаты-санитары, и мертвые головы стукают о чужие спины».
«Из окон всех этажей в доме Гагарина гремели выстрелы. С крыши работал пулемет, обстреливающий Никитский бульвар и Большую Никитскую улицу. Ожесточенная борьба не прекращалась ни на момент. Большевики, опасаясь огня, бежали на бульвар и здесь попадали под выстрелы. Юнкера были действительно хорошие стрелки и били без промаха».
«На пятый день борьбы стало ясно, что дело проиграно: большевики победят. Была надежда на войска, идущие с фронта. Их было много двинуто к Москве. Но эти войска, как только вступали в Москву, тотчас же присоединялись к большевикам и со всей энергией и силой бросались на борьбу с теми, кому посылались. Казаки держались безразлично, готовые склониться на сторону сильного. Офицерские отряды, сражавшиеся в районе Красных Ворот, или сдались, или растаяли. Юнкера в Лефортове были разбиты. И защитники Временного правительства, считавшие себя борцами за право, за справедливость, попали в железный круг, из которого не было выхода. Боролись, но уже не было надежды. Знали, что рано или поздно придется уступить».
Болью в сердце Керенского отзывалась каждая строчка этого печального для него повествования. Он знал, что до конца стояли юнкера Алексеевского училища. Он видел их, беспомощно-очаровательных, преступно-молодых и безусых. При воспоминании до боли сжималось сердце. Погибло их немало. А через три дня, в страшную непогоду и стужу, вверх по Тверской, потянулись вереницей гробы за гробами и за ними осмелевшая Москва. На тротуарах стояли толпы народа и неистово крестились, не боясь никого, даже красноармейцев, увешанных гранатами. Думалось, что люди сражались и еще посражаются. Ольга где-то на фронте… Как она там… Сильная духом женщина… За ней наблюдают с особым вниманием – жена Керенского… Выдюжит ли? Он верил в нее – не подведет, не уронит честь семьи Барановских, его честь, – рассуждал Керенский и с каждой минутой все ближе подходил к решению отправиться на фронт, служить России в рядах ее армии, противостоящей большевикам. С громадным трудом, с невероятными и опасными приключениями добрался до Новочеркасска – столицы зарождавшегося Белого движения. Там находилась ставка генерала Каледина. Керенский думал, что генерал забыл прошлые обиды, обвинение в поддержке Корнилова, шедшее от Временного правительства. Не сразу, но Керенский отвел это обвинение. Генерал резко высказывался о правительстве, называя его «придатком Советов». Но сейчас, когда родина в опасности, он наверняка забыл разногласия. Оказалось, что не забыл, и даже не принял Керенского. Адъютант Каледина не советовал ему долго задерживаться в городе и ехать отсюда к Деникину: «Вы с организацией Советов, с противостоянием Корнилову нажили себе много врагов, – сказал он Керенскому, – не исключено, что какой-либо корниловец, а здесь и у Деникина их полно, пустит вам в спину пулю».
Керенский после столь откровенных слов офицера потерял сон. Его не страшила опасность быть убитым своими, больше путала до ощущения страха мысль о своей ненужности, нигде, даже в армии, даже в чине рядового. Он стал не нужен никому. Буквально за один-два месяца после поражения. Обида смешивалась с горечью. За высоким взлетом последовало резкое падение и полное забвение. Даже люди, обещавшие организовать его отъезд из России, пытались побыстрее отделаться от него, торопили с отправкой, не дали ему времени попрощаться с Симбирском. Он не стал спорить с ними, но не спешил подчиняться их требованиям. Нательный крест на груди, подаренный добрыми людьми, согревал душу.
Керенский ошибочно думал, что все забыли о нем. Помнили и очень многие. О его судьбе ходили самые различные слухи.
Вплоть до того, что он застрелился. И как не пыталась Зинаида Гиппиус забыть о нем, но не могла, с ним были связаны ее надежды и всей русской интеллигенции на торжество свободы в России; думали о нем, заканчивает она последние страницы своего петербургского дневника: «Черно-красная буря над Москвой. Перехлест… Пока формулирую происходящее так: Николай II начал, либералы-политики продолжили – поддержали. Керенский закончил. Я не переменилась к Керенскому. Я всегда буду утверждать, как праведную, его позицию во время войны, во время революции – до июля. Там были ошибки, человеческие; но в марте он буквально спас Россию от немедленного безумного взрыва. Но после конца ноября, благодаря накоплению ошибок, он был кончен и держал руль мертвыми руками, пока корабль России шел в водоворот (ошибками Керенского Гиппиус считает лояльность к большевикам –
