нет хлеба, – просто для того, чтобы создать возбуждение, – и рабочие, которые мешают другим работать. Если бы погода была очень холодная, они все, вероятно, сидели дома». А потом тревожно: «Революция приняла ужасающие размеры. Стачки продолжаются. Много войск перешло на сторону революции. Уступки необходимы». Теперь всякие действия и сопротивление были излишними.
Временный комитет взял на себя функции исполнительной власти. «По просьбе рабочих, – записал Керенский, – была выделена комната для только что созданного Совета рабочих депутатов. В него попали случайные люди, которые пробовали навязать революции теорию социализма. Я выявил к этой идее полное неприятие. Позднее его цели и состав изменились к лучшему». Керенский предложил представителя Совета ввести во Временный комитет, но его члены выступили против, особенно Шульгин, представлявший в комитете националистов. События тех дней он отразил в своих воспоминаниях весьма своеобразно, по сути дела изменив принципам, позволившим ему стать членом Временного комитета: «Пулеметов – вот чего мне хотелось, ибо я чувствовал, что только язык пулеметов доступен уличной толпе и что только он, свинец, может загнать обратно в его берлогу вырвавшегося на свободу страшного зверя… Увы – этот зверь был… его величество народ. То, чего мы так боялись, чего во что бы то ни стало хотели избежать, уже было фактом. Революция началась». Кого подразумевает Шульгин под словом «мы»? Кого угодно, но только не Керенского. Его вообще многие соратники Шульгина считали мало значащей фигурой. Недооценивали его популярность в народе, как и не знали сам народ, далеко не однообразный по уровню мышления и гражданскому сознанию. Видели в нем только дикую толпу. Сейчас кажется спорным решение Керенского «выделить комнату» для Совета рабочих депутатов. Наверное, правильнее было бы вместо его организации ввести депутатов от рабочих во Временный комитет, что слишком робко попытался сделать Керенский. Он, с мнением которого считались рабочие, приходившие к нему за консультациями, советами, тогда даже не подумал, что они смогут создать параллельную власть. Хорошо подумать об этом просто не было времени.
К исходу 27 февраля весь Петроград перешел в руки восставших войск. И временами стихия толпы, не народа, а толпы, готова была разнести все на своем пути. Силами революции были заняты здания министерств, штаб-квартира охранки, полицейские участки и суды горели. Чтобы обуздать хаос, Временный комитет образовал Военную комиссию для организации руководства Петроградским гарнизоном.
В это время к зданию Думы подошел 1-й резервный пехотный полк во главе со своими командирами. Он был первым военным соединением, в полном составе перешедшим на сторону революции. Временный комитет, по сути дела, стал «первым зародышем нового общенационального правительства», как определил Керенский. Утром 28 февраля о своей солидарности с Думой, читай – с Комитетом, объявили военные академии и большинство гвардейских полков. Население и солдаты ближайших городов присоединились к ним. Выражение поддержки революции носило столь восторженный характер, что у нее сам собой выработался определенный ритуал. К примеру, Семеновский гвардейский полк, прибыв в Думу, заполнял Екатерининский зал и выстраивался в центре его. К солдатам и офицерам выходил Родзянко и обращался с речью, призывая оказать доверие новой власти, соблюдать дисциплину… От избытка чувств полное тело его трепетало, когда он поздравлял военных с победой революции. Речь его тонула в аплодисментах. Затем с ответным словом выступал командир части, заверял Комитет в верности революции, что вызывало еще большее ликование.
Александр Федорович не замечал ни времени, ни того, что не ел уже трое суток. Он бесконечно отвечал на вопросы солдат и рабочих, говорил уверенно и обоснованно. Душа его находилась в чудесном полете, которому, казалось, не будет конца. И когда он, наконец, решил на пару часов забежать домой и вышел из здания Думы, люди на улице узнавали его, громко и сердечно приветствовали, тянули к нему руки. Кто-то обнимал, кто-то просто хотел коснуться его, вокруг закружился людской водоворот. Благо до дома было пять минут ходьбы. Иначе не вырваться бы ему из людских объятий. Ольга, заметив его в окно, с трудом вырывавшегося из шумной толпы, открыла дверь. Она никогда не видела его таким радостным, с пылающим от счастья лицом. Даже когда рождались сыновья, он улыбался, шутил, радовался, но не с такой силой, как сейчас.
– Свершилась революция? – спросила она.
«Да!!!» – ответил его полный азарта и счастья взгляд.
Может ли человек быть бесконечно счастливым, жить на высочайшем подъеме чувств? Несомненно. Но может ли он при этом, с парящей над бытием душой, точно и разумно воспринимать все происходящее, вплоть до событий, случаев и моментов, на первый взгляд кажущихся мелкими и незначительными, – наверное, может, но не столь трезво и глубоко, как в обычной, нормальной жизни.
Александр Федорович не очень внимательно отнесся к беспокойству солдат о том, что якобы офицеры замышляют контрреволюционный переворот. Председатель военной комиссии полковник Энгельгардт опроверг эти слухи. Тогда делегаты только что созданной военной секции Совета, ставшего Объединенным советом рабочих и солдатских депутатов, попросили Энгельгардта издать приказ, обращенный к тысячам солдат, которые, оставшись без офицеров, не знали, что делать. Энгельгардт отказался, считая, что приказ должен издать Гучков, приступивший к руководству войсками через неделю. Оттяжка сильно расстроила солдатских депутатов, и они подготовили свой знаменитый приказ № 1 (1 марта 1917 года). Свидетели утверждают, что его едва ли не под диктовку солдат писал член Исполнительного комитета меньшевик Н. Д. Соколов.
Соколов по профессии был адвокатом. Поэтому ему и поручили записать этот документ. Но он совершенно не разбирался в военных вопросах. К тому же его «подсказчики» из членов Исполнительного комитета Совета были в основном меньшевиками и эсерами, программы которых не сильно отличались от большевистских тезисов. В результате в приказе значимость офицеров в революционной армии сводилась почти что к нулю, им даже запрещалось иметь оружие (!), а шестым пунктом, размытым и неясным, они, по сути, лишались власти (!).
При печатании приказа Соколов успел снять пункт выборности командиров, что в общем-то не лишило приказа в ряде основных пунктов элементарной логики. Абсурдность приказа не вызывала сомнений и поставила русское офицерство, готовое поддержать революцию, в унизительное положение. Приказ завизировал Керенский, будучи так же, как и меньшевики Н. Д. Соколов, Н. Н. Суханов, «полуленинцем», каким он числил себя, пописывая статейки против войны, членом Исполнительного комитета Совета рабочих и солдатских депутатов, как Ю. М. Стеклов и эсер В. Н. Филипповский. Какую роль он считал для себя главной – участие в Совете или во Временном комитете? По всей видимости, его прельщали оба этих органа, где он мог принести пользу революции. Позже он говорил, что «отдал бы десять лет жизни, чтобы приказ вовсе не был подписан». Но в напечатанном приказе было невозможно что-либо изменить, хотя бы ввести пункт о выборности офицеров в солдатские комитеты, о соблюдении строжайшей воинской дисциплины, то есть о беспрекословном подчинении низших чинов офицерам.
Вот как описывает происходившее Зинаида Николаевна Гиппиус: «Сколько месяцев прошло? Итак, сегодня все тот же Керенский. Тот же… в чем-то неуловимо уже другой. Он в черной тужурке, как никогда не ходил раньше. Раньше он даже был „элегантен“, без всякого внешнего демократизма. Он спешит, как всегда, сердится, как всегда…Честное слово, я не могу поймать в словах его перемену, и, однако, она уже есть. Она чувствуется… Бранил Соколова. Дима (муж Зинаиды Николаевны) спросил: „А вы знаете, что Приказ № 1 даже его рукой и написан?“ Керенский закипел: „Это уже не большевизм, а глупизм! Я бы на месте Соколова молчал. Если об этом узнают, ему не поздоровится“. Бегал по комнате. Вдруг заторопился: „Ну, мне пора… Ведь я у вас инкогнито“. Непоседливый, как и без „инкогнито“, – исчез. Да, прежний Керенский и – на какую-то минутку – не прежний, быть может, более уверен в себе и во всем происходящем – неужели нужно? Не знаю. Определить не могу».
Субординация власти – элементарное условие дееспособности армии в любой стране. Как мог Керенский этого не учесть? Объяснение простое – чрезмерное напряжение и упоение победой. «Кто-то один или какая-то группа, принадлежность которой осталась загадкой, разослала этот приказ, предназначенный только для Петроградского гарнизона, по всем фронтам», – писал в своих мемуарах Керенский, и, хотя эта акция наделала немало бед, отнюдь не она, вопреки утверждениям многочисленных русских и иностранных военных кругов, явилась причиной «развала русской армии». Несправедливо и их заявление о том, что приказ был разработан и опубликован если не самим Временным правительством, то с его молчаливого согласия. Суть даже в том, что приказ был обнародован за два дня до создания Временного правительства. Более того, первым шагом этого правительства было разъяснение солдатам на фронте о том, что приказ
