– Жаждет монаршей крови? – встрепенулся Николай.

– Не думаю, – замялся министр, – он вообще-то против кровопролития. В последней речи явно зарвался. Обстановка сложная. Разрешите доложить, ваше величество?

Николай помрачнел:

– Подождите. Мой флигель-адъютант утверждает, что Керенский еврейского происхождения. Так ли это?

– О боже! Неужели проморгали! – испугался министр. – Есть документы? Что говорят об этом в «Союзе русского народа»? Почему молчит Пуришкевич? Пусть Воейков официально обратится в Департамент полиции. Хотя… У Керенского университетское образование. Неприкосновенность. Увы, за черту оседлости его не переправишь. И вообще, сейчас…

– Понимаю, – вздохнул Николай, – еврей он или не еврей, но, судя по вашему отношению к нему, он дерзкий, но не озверевший человек?

– С какой стороны подходить, – уклончиво ответил министр.

Он спешил в Петербург. Обстановка в городе накалялась не по дням, а по часам. Суровая зима принесла новые лишения. Подвоз хлеба в Петроград и Москву почти прекратился. Цены на товары широкого потребления прыгнули вверх. Уже не раз громили булочные. Охранка отмечала в своих донесениях министру: «Матери семей, изнуренные бесконечным стоянием в хвостах у лавок, исстрадавшиеся при виде своих полуголодных и больных детей, пожалуй, сейчас гораздо ближе к революции, чем господа Милюковы, Родичевы и К°, и, конечно, они гораздо опаснее, так как представляют собой тот склад горючего материала, для которого достаточно одной искры, чтобы вспыхнул пожар».

Уже после возвращения от царя министр затребовал полный текст речи Керенского на открытии Думы. В ней были и такие слова: «Если вы со страной, если вы понимаете, что старая власть и ее слуги не могут вывести Россию из кризиса, то вы должны определенно заявить себя не только на словах, но и на деле сторонниками немедленного освобождения государства и немедленно перейти от слов к делу». Министр не ожидал такой революционной прыти от членов Думы. Многие находились в ссылке, на каторге, главные из них – в эмиграции. Самым опасным из думцев был, без сомнения, Керенский. В отличие от не менее авторитетного в Думе Милюкова он пользовался доверием рабочих.

Говоря о противостоянии царя и Керенского, у нас есть возможность сравнить образы, характеры того и другого, и сделать это на основе уникального по содержанию дневника Зинаиды Николаевны Гиппиус – поэтессы, прозаика и критика. Можно спорить о ее поэтическом творчестве, о роли в русской литературе, она принадлежала к течению символистов, в ее стихах звучали мотивы чувственной любви и религиозного смирения, но бесспорно она была своеобразной поэтессой:

Петербургские «дневники» Гиппиус, написанные в тревожные годы до и после Февральской революции, сотворенные рукой человека проницательного, откровенного, неравнодушного к судьбе родины, на мой взгляд, представляют несомненную историческую ценность: «Керенского мы знали давно. (Мы – Зинаида Гиппиус, Дмитрий Мережковский, супружеская чета, муж – известный прозаик, кандидат на Нобелевскую премию по литературе, при избрании уступивший И. А. Бернину два голоса. – В.С.) Керенский бывал у нас и до войны. Во время войны, мы, встречались с ним в бесчисленных левых кружках интеллигенции. Мы любили Керенского. В нем было что-то живое, напористое и детское. Несмотря на свою истерическую нервность, он тогда казался нам дальновиднее и трезвее многих… Я помню, как однажды Керенский, говоря со мной по телефону после какой-то очень грубой ошибки думских лидеров, на мой горестный вопрос: «Что же теперь будет?» – ответил: «Будет то, что начинается с а…», т. е. анархия; то есть крах. «Оно». Гиппиус и Керенский встречаются на заседании Религиозно-философского общества в первую «военную» зиму. «Говорил тогда и Керенский… Я не слышала ни одного слова из его речи. И вот почему. Керенский стоял не на кафедре, а вплотную за моим стулом, за длинным зеленым столом. Кафедра была за нашими спинами, а за кафедрой, на стене, висел громадный, во все лицо портрет Николая II. В мое ручное зеркало попало лицо Керенского и совсем рядом, – лицо Николая II. Портрет очень недурной, видно похожий на оригинал (не серовский ли?) Эти два лица рядом, казавшиеся даже на одной плоскости, т. к. я смотрела в один глаз, до такой степени заинтересовали меня своим гармоничным контрастом, своим интересным, „аккордом“, что я уже и не слышала речи Керенского. В самом деле смотреть на эти два лица рядом – очень поучительно. Являются самые неожиданные мысли – именно благодаря „аккорду“, в котором, однако, все – вопящий диссонанс… Лицо Керенского – узкое, бледно-белое, с узкими глазами, с ребячески оттопыренной верхней губой, странное, подвижное, все живое чем-то напоминающее лицо Пьеро. Лицо Николая – спокойное, незначительно-приятное. Добрые… или нет, какие-то „молчащие“ глаза. Этот офицер – точно отсутствовал. Страшно был и все таки страшно не был. Непередаваемое впечатление от сближенности обоих лиц. Торчащие к верху, короткие, волосы Пьеро-Керенского и реденькие, гладенько причесанные волосенки приятного офицера. Крамольник и царь. Социал-революционер под наблюдением охранки и его величество император божьей милостью. Я читала самые волшебные страницы интересной книги – Истории; и для меня, современницы, эти страницы были иллюстрированы».

Мы еще не раз заглянем, углубимся, в дневники Гиппиус, а пока вернемся к хронологии событий.

18 февраля забастовала одна из мастерских Путиловского завода. Во всех цехах состоялись митинги. Рабочие избрали делегацию для предъявления требований к дирекции. Директор пригрозил расчетом. 22 февраля завод был закрыт, в результате чего на улицу выбросили тридцать шесть тысяч человек. 23 февраля критическое положение с продовольствием обсуждалось в Думе. Керенский, чье выступление ожидали, считая, что он держит руку на пульсе времени, сказал: «Путиловцы просили меня передать вам, что они сделали все, чтобы закрытие завода не состоялось… и даже согласились вернуться на работу на старых условиях, но увидели объявление о закрытии завода. Таким образом, остались без работы десятки тысяч петербургского населения, самого голодающего и обездоленного». Дума ответила недовольным шумом. Депутаты расселись по фракциям, спорили, бурно обсуждая услышанное.

В конце заседания Думы Милюков внял требованиям рабочих об улучшении продовольственного снабжения в городе. Наметил меры для этого. От имени группы трудовиков Керенский внес предложение о восстановлении на работе всех уволенных путиловцев, о возобновлении работы завода. Дума приняла его предложение, но, к сожалению, попытка Думы положить конец провокационным действиям администрации завода и правительства запоздала. В тот же день началась всеобщая стачка, о которой еще в январе полиция доносила правительству: «Идея всеобщей стачки со дня на день приобретает новых сторонников и становится популярной…»

Невский проспект и прилегающие к нему улицы были запружены толпами людей. Вечером командующий войсками Петроградского военного округа генерал Кабалов получил распоряжение из Ставки: «Повелеваю завтра же прекратить в столице беспорядки, недопустимые в тяжелое время войны с Германией и Австрией. Николай II».

Приказ царя взволновал Кабалова. На допросе в следственной комиссии после Февральской революции он признался: «Эта телеграмма… как вам сказать? – чтобы быть откровенным и правдивым… она меня хватила обухом… Как прекратить завтра же? Сказано: „Завтра же…“ Когда говорили: „Хлеба дать“, – дали хлеба, и кончено. Но когда на флагах надпись: „Долой самодержавие“, какой же тут хлеб успокоит. Но что же делать? Царь велел. Стрелять надо».

25 февраля против народа были брошены казачьи отряды. В тот же день Дума собралась на свое последнее и самое короткое заседание. Для думцев было очевидно, что спасти себя они могут, только продолжая заседания. И как они и ожидали, в ночь на 27-е заседание Думы было прервано царским указом, на котором князь Голицын поставил дату – 25 февраля. На следующий день направлявшихся к Невскому демонстрантов встретил беспощадный огонь. Стрельба шла весь день. По справке охранного отделения, только на одной Знаменской площади полицией было подобрано сорок убитых и столько же раненых, не считая тех, что демонстранты унесли с собой. Но уже утром 27 февраля войска стали переходить на сторону восставшего народа. Начался мятеж в резервных батальонах гвардейских частей. Кавалерийские части, вызванные с фронта, не прибыли в столицу. В то же утро правительство Голицына перестало существовать. «Смерть так смерть, – говорили солдаты, – но в своих стрелять не будем». Жандармов и упорствующих