— Прошу тебя, Данло.

— Тамара, Тамара, даже агатангиты не смогли бы вернуть его к жизни.

— Но ты говорил мне, что у Тверди такая власть есть. Не можешь ты разве отвезти к Ней Джонатана замороженным на своем корабле, чтобы Она воскресила его?

Да, Твердь, пожалуй, могла бы его оживить. По крайней мере создать почти совершенную копию их любимого сына.

Но Данло знал, что даже в этом случае Джонатан уже не будет собой.

— Его душа станет не такой, как прежде, — объяснил он Тамаре, глядя на звезды и вспоминая свое пребывание на созданной Твердью Земле. — Когда-нибудь, глядя ему в глаза и чувствуя его дыхание на своих губах, ты заметишь разницу, и это разобьет тебе сердце.

— Но можно же хотя бы попытаться?

— Поздно, — повторил Данло. — Он умер в свое время.

— Как может ребенок умереть в свое время?

— Я не знаю… Но время приходит для всех, даже для богов.

— Я не могу перестать надеяться.

— Увы.

— Я не могу просто так уйти и бросить его, как будто его больше нет.

— По-своему он будет всегда. Ничто не теряется.

— Хотела бы я в это верить.

Данло сделал глубокий вдох и объяснил ей, что дыхание Джонатана по-прежнему обходит мир вместе с ветром. Он рассказал ей о своей теории, что вселенная помнит все, но Тамару это не утешило — она продолжала плакать, и качать головой, и трогать закрытые глаза Джонатана.

— Нет. Он ушел.

— Тамара, он…

— Он ушел, и ничто его не вернет — я знаю. Но если это так, я не хочу хоронить его под снегом. Это варварство. Он замерзнет навсегда, как тело Эде.

— Как же тогда?

— Пусть он вернется в мир, как его дыхание.

— Хочешь отнести его в какой-нибудь крематорий?

— Другого выбора, видимо, нет.

— Есть. — Данло взглянул на Джонатана, чувствуя боль в затекших руках. Сын его, легкий, как пушинка, постепенно становился все тяжелее. — Сложим костер и сожжем его сами.

— Здесь? Сейчас?

— Почему бы и нет?

— Нам будет нужен очень большой костер.

Данло посмотрел на заросли костяника и йау.

— В лесу дров много.

— Хорошо. Сложим костер.

Данло складывал его один. Тамара, не желая бросать Джонатана на снегу, села с ним у первого маленького костерка, в который Данло подбросил немного хвороста. Место для погребального костра он выбрал поближе к морю. Он сновал между лесом и берегом с охапками сухого костяника, чтобы сделать его достаточно жарким. Он переваливал через дюны, согнутый под тяжестью своей ноши, сбрасывал ее у самых замерзших волн, набирал в грудь холодного воздуха и опять возвращался в лес.

Он таскал хворост и поваленные стволы до глубокой ночи. Костер стал почти с него ростом, а Тамара сидела, покачивая Джонатана, и смотрела, как он растет. Прижавшись головой к сыну, она пела ему, и рыдания то и дело прерывали ее голос. Так прощались они с Джонатаном, каждый по-своему.

Водрузив на костер последнее бревно, Данло подошел к Тамаре и взял у нее Джонатана. Вместе, при лунном свете, они вернулись к костру. Держа Джонатана одной рукой, Данло взобрался с ним на груду дров — он не мог просто забросить его туда, как какую-нибудь деревяшку. Уложив сына между двумя поленьями, лицом к западу, он в последний раз поцеловал его холодные губы, слез и спросил Тамару:

— Ты готова?

Тихо плача, она кивнула ему.

Данло достал коробок, чиркнул спичкой и поднес ее к растопке, приготовленной у подножия костра. Тонкие прутья сразу затрещали, вспыхнув оранжевым пламенем. Огонь, всасывая кислород из ветра, побежал от хворостины к хворостине, от бревна к бревну и скоро с ревом охватил весь костер.

— Ми алашария ля шанти, — сказал Данло. — Спи с миром, сын мой.

Тамара, стоя рядом с ним, шептала: — До свидания, до свидания.

Костер тянулся к небу, освещая весь берег. Сухие, как кость, дрова щелкали, посылая в ночь снопы искр. Жар от них шел такой, что Данло с Тамарой пришлось отойти довольно далеко, чтобы не опалить шубы. Еще немного — и завернутый в меха Джонатан исчез в пламени. Данло старался не замечать бьющего в нос запаха жареного. Он старался не дышать вовсе, но ветер нес дым прямо ему в лицо. Дым окутывал его и Тамару плотным, темным, горьковато-сладким облаком, и Данло, сдавшись, уже не берег от него ни легких, ни глаз.

Ничто не теряется. Ничто и никогда.

Он достал флейту и заиграл реквием по Джонатану. Костер разгорался все ярче, ветер уносил дым, и печальная мелодия парила над берегом, как стая красивых птиц. Тамара, тихо присоединив свой голос к музыке, запела слова любви и света, чтобы помочь Джонатану в его путешествии на ту сторону дня. В мире не стало ничего, кроме музыки и пения. Костер, достигнув пика буйства и жара, начал медленно угасать. С каждой тысячей ударов сердца он тускнел, остывал, умирал, а Данло все играл в память о Джонатане, отдавшем свое дыхание миру.

Ничто не теряется.

Далеко за полночь, когда от костра остались только горстка углей и черный пепел, Данло спрятал флейту и подошел к самому морю, а пламя костра растопило лед. Он опустил руку в пепел, но от Джонатана там не осталось ничего, даже самой маленькой косточки. Талая вода смешивалась с пеплом, превращая его в жидкую кашицу. Данло зачерпнул эту темную массу и помазал себе лоб, а ветер тут же приморозил мокрый пепел к его коже.

Ничего не осталось. Ничего, кроме пепла. Все потеряно.

Данло встал и пошел по снегу, пошатываясь на ветру, как пьяный. Он припал к Тамаре, прижался к ней головой, и они долго-долго плакали вместе.