нетронутую чашку Тамары, и припоминал все мгновения, которые провел с Джонатаном. Обладая почти феноменальной зрительной памятью, он легко мог представить, как Джонатан играет со своим легким кораблем, и увидеть его восторженные глаза, когда он слушал рассказы отца о красках (и ужасах) мультиплекса. И эта память не давала Данло покоя.

Он открыл, что память порой бывает страшна. Снова и снова он перебирал в уме все свои решения и поступки, приведшие к смерти Джонатана. Он с поразительной ясностью видел ту ночь, когда они с Тамарой создали Джонатана из своей любви и страсти, и хорошо помнил, как отрицал возможность беременности Тамары, покидая Невернес. Если бы он тогда нашел ее и вместе с ней растил Джонатана, он, возможно, предугадал бы войну и увез их из города в более безопасное место. И если бы, вернувшись в город после долгого отсутствия, он нашел их пораньше или не тянул бы так с охотой, Джонатан не отморозил бы себе ноги, не заболел бы и не умер.

Если бы, если бы… Если бы он мог остановить поток образов, прожигающих его мозг, и положить конец разламывающей голову боли. Он понимал, что с помощью памяти пытается уйти в прошлое и изменить его, как будто это могло вернуть ему Джонатана и создать иной вариант настоящего.

Когда-то он хотел стать асарией, человеком великой души, способным сказать “да” всему сущему. Теперь он сидел в темной пещере памяти, хватаясь за проплывающие мимо яркие фантасмагории, то есть совершал нечто противоположное утверждению. Он, в сущности, терпел адские муки и думал, прижимая большой палец к пульсирующему глазу, что вечно будет падать сквозь эту пустоту.

Ближе к утру Тамара, словно очнувшись от страшного сна, наконец поднялась. Потирая опухшие глаза и сведенный болью живот, она взглянула прямо на Данло.

— Спасибо, что посидел со мной, но больше тебе нет нужды оставаться здесь.

— Очень даже есть, — возразил он. — Ты…

— Со мной ничего не случится. Я решила, что должна жить дальше.

— Правда?

— Я не единственная мать, потерявшая ребенка во время этой страшной войны. Таких сотни в одном этом городе.

— Боюсь, что тысячи.

— И детей, которые потеряли родителей, тоже много. Я решила остаться, чтобы помочь им.

— Остаться здесь, в Невернесе?

— Остаться среди живых, Данло.

— П-понимаю.

— Война теперь долго не продлится. — Она взяла свою остывшую чашку и отпила глоток. — Она просто не может продолжаться. А когда мы победим или проиграем, в городе снова появится еда, и я буду свободна.

— Нет, нет. — Он коснулся ее спутанных, смоченных слезами волос. — Я не хочу потерять еще и тебя.

— Я знаю, тебе было бы тяжело — но ведь ты давно уже потерял меня, когда Хануман украл мою память.

— Это другое. Я не хочу потерять тебя безвозвратно.

— Прости, Данло.

— Хануман, — прошептал он, словно произнося запретное слово. — Чем глубже я заглядываю в прошлое, тем яснее вижу, как он смотрит на меня своими шайда-глазами.

— Сейчас ты должен ненавидеть его больше, чем когда-либо прежде.

— Совсем наоборот. Я должен найти способ не чувствовать к нему ненависти. Должен найти способ простить его всей полнотой своей воли.

— Я его простить не могу. Жаль, что ночью мы сожгли Джонатана, а не его.

— Нет, нет, — печально отозвался Данло. — Никогда не убивай, ни к кому не питай ненависти, никому не причиняй вреда, что бы ни сделал тебе он.

— Ты остался верен ахимсе после всего, что произошло?

— Я должен. Больше, чем прежде.

— Но разве тебе не пора приступить к выполнению своего плана?

— Да. Пора.

— Значит, завтра ты уйдешь от меня?

— Если можно, то да.

— Ты покажешь мне тайник, где спрятал медвежатину, прежде чем уйдешь? Я хотела бы поделиться с Пилар и Андреасом — и с другими тоже.

— Конечно. Это шайда — терять попусту хорошее мясо.

Они допили чай и уснули, измученные своими переживаниями, а назавтра проснулись задолго до рассвета. Смазав Тамарины лыжи, они отправились по пустынным улицам в Пущу. В лесу стоял такой мороз, что Данло разжег у своей хижины костер, чтобы немного отогреть Тамару. Солнце еще не всходило, но на звездном небе над Уркелем уже брезжил свет.

— Мясо может храниться здесь всю зиму, — сказал Данло. — Если ты не знаешь какого-нибудь безопасного места поближе к дому, лучше оставь его тут. Сейчас многие способны на убийство ради этого мяса.

— Я не собираюсь долго его хранить. Хочу раздать его тем, что больше всех нуждается.

— Да, конечно, — только и себе оставь что-нибудь. Пожалуйста.

Тамара промолчала, глядя в огонь. Ее красивое лицо в оранжево-красных бликах не выражало ни надежды, ни страха, ни малейшего беспокойства за себя и свою жизнь.

— Мне нужно приготовиться, — тихо сказал Данло. — Извини.

Он вошел в хижину, заваленную пакетами с мясом, и достал из груды одежды на лежанке свежую пилотскую форму.

Раздевшись, он облачился в этот шелковый комбинезон с плотно облегающим верхом и широкими шароварами, надел сверху свою белую шубу, взял кое-какие вещи и вышел к Тамаре.

— Сегодня будет очень холодно, — сказал он, нюхая воздух. Солнце уже озарило ясное, безоблачное небо, где осталось лишь несколько самых ярких звезд. — Холодно, но ясно.

Он разостлал на снегу у костра кусок синтокожи и положил на него мешочек с инструментами для резьбы по кости и нашейный образник, подаренный ему Святой Иви. За этим последовали две половинки белого шахматного бога, которого Хануман когда-то сломал в гневе и бросил ему в лицо, — и, наконец, бамбуковая флейта в черном кожаном футляре, пахнущая дымом и ветром. Данло любовно подержал ее в руках и положил к другим вещам.

— Ты сохранишь все это для меня? — спросил он.

— Конечно. — Тамара взяла в руки флейту, не спрашивая, надолго ли он оставляет ей свои сокровища. Либо его план осуществится, и тогда Данло вернется скоро, либо провалится, и тогда ему, вероятно, не придется больше играть на своей флейте. — У тебя все готово?

— Осталось еще кое-что.

Данло снял с мизинца пилотское кольцо. С недавних пор оно стало для него слишком тесным, и Данло пришлось смазать его медвежьим салом, чтобы снять. Посмотрев на кольцо, он положил его на ладонь Тамаре и снял с шеи серебряную цепочку, которую когда-то дал ему Бардо. На ней висело такое же пилотское кольцо из черного алмаза — кольцо, принадлежавшее некогда его отцу. Данло отсоединил его от цепочки и надел на палец. Оно подошло в самый раз — что было неудивительно, поскольку Констанцио выточил мизинец Данло по его размеру.

— Сбереги, пожалуйста, и его, — сказал Данло.

Тамара подняла кольцо вверх, и оно засверкало черными искрами при свете встающего солнца.

— Зачем ты поменял его на другое? — спросила она. — Они ведь одинаковы.

— Только на глаз. Каждое пилотское кольцо уникально. Его пропитывают иридием и железом, оставляя атомную метку, которую сканеры Пилотской Коллегии могут прочесть.

— Да? Я не знала.

— Об этом мало кто знает. Это один из секретов, разглашать которые пилотам не полагается.

— Зачем же тогда ты говоришь об этом мне?