— Папа, — выдыхал он, не различая уже, где у него болит.

Данло надеялся, что Родас после окончания операции не сразу уберет блокиратор, а может быть, даже отдаст им прибор за небольшую плату — всего на несколько дней, пока культи не заживут. Джонатан, прижатый к столу, выглядел таким беззащитным — Данло пошел бы на все, чтобы облегчить его боль.

Бум, бум, бум, Данло считал удары сердца и молился, чтобы Родас ампутировал левую ногу так же быстро, как правую.

Сто двадцать один, сто двадцать два, сто двадцать три…

И вдруг, в тот момент, когда Родас резал ахиллесово сухожилие, блокиратор отказал. Позже Родас выяснил, что его энергоблок разрядился, — но сейчас он лишь скрежетнул зубами от пронизавшего воздух страшного крика. На счет трех ударов сердца робот продолжал пилить сухожилие, и Джонатан зашелся в крике.

— А-а-а! — кричал он протяжно и страшно. — А-а-а!

Тамара, навалившись на его содрогавшиеся ноги, крикнула Родасу:

— Прекратите! Остановитесь — вы же убьете его!

— Мы почти закончили, — отозвался он. — Еще минута.

— А-а-а, а-а-а, а-а-а-а-а-а-а…

Бум, бум, бум.

— Прошу вас, прошу, — обливаясь слезами, молила Тамара. — Остановитесь. Пожалуйста, папа.

Данло прижимал плечи Джонатана к столу, а мальчик мотал головой из стороны в сторону, не переставая кричать.

Глаза его — дикие, почти бессмысленные — выскакивали из орбит. Но один раз, набирая воздух для нового крика, он взглянул на Данло вполне осмысленно. В этом взгляде не было ничего, кроме боли и страшного сознания того, что спастись от этой боли нельзя. Лазеры жгли тело Джонатана и он безмолвно, одними глазами, молил Данло избавить его от мук, но Данло ничего не мог сделать. Это был худший момент его жизни. Он считал удары своего колотящегося сердца, все время молясь, чтобы боль не остановила маленькое сердце Джонатана.

Пожалуйста, папа, дай мне умереть.

— Нет, нет, — шептал Данло. — Нет, нет, нет, нет.

Прошло еще тридцать секунд — тридцать лет для Данло, а для Джонатана тридцать тысяч, — и Родас выключил робота.

Он обтер смоченной в антисептике губкой культи Джонатана и нанес на них аэрозольные бинты из синтокожи.

— Мама, мама, мне больно! — продолжал кричать Джонатан.

— Я сожалею. — Родас отсоединил блокиратор и с отвращением осмотрел его. — Но энергопакеты сейчас достать просто невозможно.

— Я хочу домой!

Тамара одела мальчика и присела с ним на дальний край стола, где не было крови и осколков кости. Она покачивала сына, прижимая его к себе, и пела:

Пляшут в небе огоньки — Надевай скорей коньки!

Слушая ее, Джонатан немного успокоился. Он сидел у матери на коленях, дрожа и постанывая от боли. То, что случилось с его ногами, как видно, не занимало его.

— Пожалуйста, мама, забери меня домой, — снова попросил он.

Резчик кивнул, и Данло завернул сына в одеяла. Он стоял у окровавленного стола, пытаясь справиться с прерывающимся дыханием.

— Вы далеко живете? — спросил Родас.

— Нет, всего в нескольких кварталах.

— Это хорошо. Держите мальчика в тепле и давайте ему пить, даже если ему не хочется. Не думаю, что у него будет шок, но…

— Да?

— Инфекция очень вероятна, понимаете?

Данло наклонил голову, молча глядя на Родаса.

— Вы больше ничего не можете сделать?

— Боюсь, что нет. Лекарств не найти во всем городе.

— Понятно.

— Я сожалею. — Родас положил руку на плечо Данло. — Но малыш у вас крепкий — не теряйте надежды.

Тамара и Данло надели шубы, Данло взял мальчика, и они вышли. Хариджанка по-прежнему сидела там, но эталон, как видно, не захотел дожидаться. На улице наконец пошел снег: там кружились крупинки райшея, холодные, как смерть, и все небо заволокло серыми тучами. В молчании они добрались до дома. Никто из встречных прохожих не здоровался с ними и даже не смотрел на них. Они поднялись по лестнице, закрыли за собой дверь квартиры и уложили Джонатана в постель.

Все последующие сутки они не отходили от него. Тамара постоянно заваривала мальчику кровяной чай и пела ему песенки. Она отважилась даже поджарить кусочек жирного, сочного мяса, но его Джонатан не смог проглотить. Мясо за него съел Данло — он старался поддерживать свои силы, чтобы быть полезным сыну. Когда Джонатан не спал, он рассказывал ему о том, что делали звери в первые дни мира, и играл ему на флейте. Под эту музыку Джонатан то вскрикивал от боли в ногах, то молчал, и это молчание было глубоким, как море. Глаза у него стекленели, как лед на воде, и он смотрел куда-то вглубь себя, в темное, заброшенное место, куда никто не мог проникнуть, кроме него. В такие минуты Данло начинал глубоко дышать и считать удары своего сердца. Он изливал на Джонатана весь свет своей любви и молился за него.

На следующее утро случилось событие, еще больше омрачившее души Тамары и Данло. Оно не имело отношения к Джонатану — прямого, во всяком случае. На Крышечных Полях приземлился легкий корабль, и его пилот, Факсон Бей, принес неутешительные вести. Между Содружеством и рингистами снова произошло столкновение, и капитан Бардо, командовавший двумя отрядами, разгромил целое звено орденских кораблей близ Двойной Оренды. Еще хуже были новости о гражданской войне на планете Сиэль: там рингисты и их противники пустили в ход лазерные спутники и водородные бомбы, а также вирусы, которыми заражали людей и компьютеры. По словам Факсона Бея, там погибло не меньше семидесяти миллионов человек, но и эта новость была не самая худшая.

Пилот доложил главе Ордена, что планеты Хелаку больше не существует. Ее звезда взорвалась, превратив в пар пять миллиардов человек и все прочие формы жизни. Это почти наверняка сотворили ивиомилы Бертрама Джаспари с помощью своего моррашара. По Невернесу, как чума, распространялись слухи о том, что ивиомилы мстят — а может быть, добиваются освобождения Бертрама. К Звезде Невернеса их не допускают, поэтому они перенесли свой террор в другие области. Никто не сомневался, что эти люди безумны, и все боялись, что они будут уничтожать Цивилизованные Миры один за другим, если их самих раньше не уничтожат.

— Этому надо положить конец, и поскорее, — сказал Данло Тамаре за чашкой кровяного чая, когда Джонатан спал. Даже глубокое дыхание не избавляло его от боли, терзающей голову, а сердце наполняло болью всю грудь. На Хелаку он не знал ни единой души, но ее гибель напомнила ему о гибели Нового Алюмита, где жили хорошо знакомые ему нараины. — Скоро настанет время, когда я должен буду покончить с этой шайда-войной.

— Хочешь нас бросить? Считаешь, что уже пора?

— Да, считаю, но Джонатана я не оставлю. Пусть сначала поправится.

Но Джонатан не желал поправляться. В этот день, второй после ампутации он стал еще слабее. Его лихорадило, а культи стали красными, как каленое железо, и из них сочился гной.

Поначалу Данло и Тамара старались не беспокоиться, поскольку температура у мальчика была небольшой. Потом Данло вспомнил, что у долго голодавших людей температура не бывает очень высокой даже при самых сильных инфекциях. На улицах бушевала буря, заметая город снегом, а Джонатан лежал, глядя в окно, и почти не шевелился. Боли у него усиливались час за часом. Он начал отказываться от кровяного чая, который мог бы подкрепить его, а потом даже воду перестал пить.