прибранную комнату, накрытый стол, уставленный свечами в бронзовых подсвечниках, бутылками водки и тарелками с нарезанной селедкой и яичными коржиками. Все в комнате пахло праздником. Такими же праздничными были люди, которые собрались за столом, сплошь перелицовщики. Овечьи глазки Фишла наполнились удивлением. Пелте, как это принято на смотринах, взял Фишла за руку и с силой втащил в комнату.

— Не стесняйся, Фишл, тут все свои, — сказал он ему, — все наши. Скажи «доброй недели»[62].

Фишл сказал «доброй недели» и как виновник торжества был усажен за стол. Ему подсунули подряд несколько стаканов и буквально влили их в него, отчего он сразу же почувствовал себя бодрым и немного пьяным. Сразу же после этого Пелте вышел в ту комнату, в которой кровать вдовы стояла рядом с кроватью ее покойного мужа, и за руку вывел оттуда свою родственницу, круглую сироту из Ярлицев.

— Пойдем, Добе-Лея, — отечески сказал он девушке, закутанной в два платка, один на плечах, другой на голове. — Не стесняйся, Добе-Лея, тут все свои, то есть из деревни Майданик… Ты слышала о такой деревне, Добе-Лея?

— Нет, дядя Пелте, — пропищала сирота, прикрывая руками нос и черные глаза, единственное, что можно было разглядеть, до того она была укутана.

Пелте успокоил ее, сказав, что это не страшно, что она не слышала о такой деревне, и, усадив ее на табуретку в дальнем углу, самом дальнем от мужского стола, повел с ней разговор о деле.

— Как видишь, Добе-Лея, — мягко начал увещевать ее Пелте, — он не очень-то богат. Он торгует свиной щетиной, да, торгует. Он, конечно, уже не мальчик. Но он еще молодой человек, богатырь, тьфу- тьфу, и он будет тебе и отцом, и матерью, и мужем, и всем сразу. Ну, что скажешь, Добе-Лея?

— Что я знаю? — смущенно проговорила Добе-Лея. — Дядя Пелте лучше знает, что для меня хорошо.

Пелте потирал руки от удовольствия.

— Ну, Фишл, видишь, что это за чистая душа? — сказал он.

— Золотой ребенок, — стали расхваливать сироту другие перелицовщики. — Разве нет, Фишл?

— Ну да… — пробубнил Фишл, не веря собственным глазам и ушам: неужто все, что он видит и слышит, происходит на самом деле?

Пелте-портной еще родственней и мягче обратился к сироте из Ярлицев.

— Ничего не бойся, Добе-Лея, — успокоил он ее, — тебе не придется больше работать в Ярлицах у Лейзера-арендатора… Будешь сама себе хозяйка… Фишл будет тебе отдавать все, что заработает на щетине. Не будешь нянчить чужих детей… Заведешь, с Божьей помощью, своих…

Тут Добе-Лея не просто прикрыла кончик носа и глаза руками, но от стыда спрятала их в концы платка. Пелте-портной погладил ее по голове и отечески успокоил.

— Не стыдись, Добе-Лея, иметь детей — заповедь, — поучал он ее. — В Торе сказано, что святые праматери тоже хотели иметь детей, и у тебя с Фишлом, Бог даст, будут дети. Погляди, Добе-Лея, какая у него красивая рыжая борода, не сглазить бы. Что скажешь, Фишл? Ведь правда, у нее будут от тебя дети, с Божьей помощью?

Фишл был смущен не меньше, чем Добе-Лея, не зная, как прилюдно отвечать на такой вопрос, особенно в присутствии девицы на выданье. Его красное лицо буквально пылало от стыда. В то же время от этих слов ему хотелось смеяться, и он прикрыл рот своим грубым рукавом, чтобы не рассмеяться перед всеми. Гости же смеялись свободно и громко и даже отпускали сальные шуточки, как это бывает обычно на свадьбах и помолвках. Пелте Козел изо всех сил по-родственному хлопал Фишла по плечу и щекотал под бока.

— Да ладно, брат, через год, дай Бог, все мы будем танцевать на обрезании твоего первенца, — уверял он его. — Разве не так, Фишл?

Фишл, раззадоренный весельем и сальностями, кивал в ответ на все, что ему говорили.

— Ну да… — бубнил он, и его борода сияла от света субботних свечей.

Пелте вдруг стал очень торопиться, как родственник невесты, который хочет как можно скорее ударить по рукам, и заговорил о том, что нужно бы тут же подписать тноим.

— Жених и невеста друг другу нравятся, миньян есть, выпивка есть, чего тянуть, — настаивал он, — давайте их помолвим и разобьем тарелку… Разве не так, невеста?..

— Дядя Пелте лучше знает, что для меня хорошо, — отвечала невеста.

Все сгрудились вокруг жениха для рукопожатия.

— Готовься, жених, — подбадривали они его, пожимая Фишлу руку.

Фишл жал руки в ответ и впервые за все время торжества отважился сказать слово.

— Разве не нужно послать за раввином? — спросил он изумленно.

Пелте напустился на него.

— Для помолвки раввин не нужен, — заявил он. — Миньян есть, так что достаточно сговора и разбитой тарелки. Я все сделаю не хуже раввина.

Чтобы придать себе важность духовного лица, Пелте тут же набожно омыл руки, застегнул вечно расстегнутую капоту на все пуговицы и вынул из кармана большой красный платок.

— Да будут жених и невеста сговорены, — распорядился он. — Ты, Добе-Лея, возьмись за один конец платка, а ты, Фишл, за другой.

Фишл ухватил конец платка с такой силой, как будто бы должен был удержать за канат паром у берега. Невеста учтиво, кончиками пальцев одной руки взялась за платок, а другой прикрыла лицо в своей деревенской стыдливости.

— Теперь, невеста, разбей тарелку на счастье, — приказал Пелте с такой уверенностью, будто и вправду был раввином. — Не стесняйся, Добе-Лея.

Добе-Лея взяла тарелку обеими руками. Но вместо того, чтобы швырнуть ее оземь, как это делают на торжествах, она подняла ее повыше и расколола о голову жениха…

Немалое время Фишл Майданикер стоял в оцепенении, словно каменный болван, и, не моргая, таращил свои изумленные овечьи глаза.

Не боль от удара так оглушила его. В конце концов тарелка была глиняной, старой и к тому же треснувшей, поэтому-то ее и взяли, чтоб разбить, не брать же целую для такого дурачества. Да и голова у Фишла была крепкой, привычной к ударам потяжелее и погрубее. Однако до сих пор ни один из них не огорошивал его так, как этот удар треснувшей глиняной тарелкой. Хотя его глаза были открыты шире обычного, в этой освещенной комнате они не видели ничего, кроме мрака. Вскоре мрак рассеялся, и он ясно увидел все свое унижение. Под ногами лежали осколки разбитой тарелки. Сборище смеялось, ржало дико и развязно. Громче и развязнее всех смеялась невеста из Ярлицев, все еще в женском платье, но ее голова больше не была покрыта платком. Фишл узнал это смеющееся лицо, смуглое, с иссиня-черными пятнами на щеках, оставшимися от сбритой бороды. Он не знал, кому именно, Шимену или Лейви, принадлежало это смеющееся лицо, но понял, что это был один из двух братьев, которые годами портили ему кровь в синагоге. Фишл уставился на это лицо тяжело и тупо, как раненый бык на своего укротителя, мучительно решая, что сделать — сдаться или напасть.

На мгновение Фишл почувствовал толчки горячей крови, которая ударила ему в загривок, в глаза, в руки. Эта распиравшая его кровь овладела им так, что он сорвался с места резким, слишком проворным для его грузных ног прыжком.

— Черт бы… — взревел Фишл, не закончил ругательства и воздел руки, готовые разорвать и сокрушить все вокруг.

Однако молодые люди, почувствовав опасность, вовремя отступили и пустились наутек через стол и лавки, стараясь поскорее протолкнуться в дверь. Вскипевшая было кровь мгновенно отхлынула от рук и ног Фишла, и они вновь стали глиняными и неуклюжими, как всегда. Горестно глядя на черепки, как ребенок глядит на осколки разбитой им чашки, он тяжело осел на пол и принялся в голос, как когда-то у раввина в канун Пасхи, всхлипывать, оплакивая свое злосчастье. Комната была пуста. Никого не осталось, только платье невесты лежало у двери, напоминая всхлипывающему человеку о его позоре.

Свечи стали оплывать и гаснуть. Сверчок жаловался в углу темной комнаты. Фишл не двигался, продолжая сидеть на полу и всхлипывать. Только когда вдова портного Биньомина вернулась домой, откуда ее обманом выманили сыновья, она взяла Фишла под руки и подняла его, как того, кто сидит, скорбя по