колокольчиками. У нее был неугомонный нрав. Она могла утомить человека, просто сидя у него на коленях и задавая вопросы. Нет, я не могу читать тебе одну и ту же историю пять раз за один вечер… Нет, уже темно и мы не пойдем гулять к реке… Можно было подумать, что она просто капризна, но время показало, что она, так же как и Франциска, часто скрывает свои мысли… От моей мамы она унаследовала музыкальные способности, которые позволяли ей давать выход своему творческому потенциалу. Я купил для нее скрипку, и уже в шесть лет, благодаря занятиям с местным учителем, она могла сыграть несколько простых мелодий из сборника песен «Анна Магдалена» Баха.
Граса была сдержанной и задумчивой. Своими темными проницательными глазами, унаследованными от матери, она внимательно следила за людьми. Иногда она чувствовала себя разочарованной из-за того, что жизнь — не такая, как бы ей хотелось, что клад, который она искала, ускользнул от нее. Читать ей книги и утешать ее было очень серьезным делом. Но зато для меня не было большей радости, чем слышать, как она смеется.
Часто сидя на своей постели при свете одной свечи, она изучала карты, которые я купил для нее в книжной лавке сеньора Давида, словно они могли дать ключ к тайнам жизни. Я предполагал, что когда она достигнет зрелости, наш провинциальный городок на краю Европы станет слишком тесным для нее.
По ночам я иногда читал девочкам из Торы: Грасе это всегда доставляло большое наслаждение, но Эстер немедленно начинало клонить ко сну, а усыпить ее всегда было непростым делом, — так что чтение Торы оказалось вдвойне полезно.
После объяснения на пляже наши отношения с Франциской стали проще и спокойнее. Всей семьей мы пропалывали клумбы и подрезали розы, сидели, скрестив ноги, на кровати и играли в карты, ходили к реке и смотрели на отплывающие и прибывающие корабли. Дедушка Эгидио подарил нам четыре фруктовых дерева: персик, лимон, апельсин и айву, и мы посадили их в каждом уголке сада, там, где Полуночник выращивал раньше свои лекарственные растения.
Франциска продолжила изготавливать свои удивительные платья, а самые скромные экземпляры продавала в магазин одежды на Руа-дас-Флорес. Для себя она шила платья и шали, а для меня — жилеты и костюмы; из-за них мы приобрели дурную репутацию во всей округе.
Я всегда говорил с детьми на английском языке, желая, чтобы в жизни у них было на одно преимущество больше. Как и я сам, уже к пяти или шести годам они без труда говорили на обоих языках.
Однажды, когда нашим девочкам было шесть и семь лет, мы взяли их в Лондон на две недели, оставили матери и тете Фионе, а сами сбежали в Амстердам, куда папа надеялся взять меня и где я уже давно хотел увидеть синагогу. Гармоничное сочетание дерева и стекла и простая тишина внутри, произвели на нас глубокое впечатление, и я был изумлен, обнаружив много мужчин и женщин, с которым мы могли говорить по-португальски, хотя их семьи не были на нашей родине более двух столетий.
Нашу семью можно было назвать счастливой. Я бы сравнил нашу жизнь со своеобразным плаванием: нас четверых сопровождали также другие путешественники — моя мать, Бенджамин, Луна, сеньора Беатрис и даже бабушка Роза. Мы радушно принимали их, когда бы они этого ни захотели. Я постоянно думал о Даниэле, Виолетте и Полуночнике, конечно, иногда с болью и чувством вины. Несмотря на расстояние и на смерть, которая разделяла нас, они были с нами во время этого путешествия, потому что продолжали жить во мне.
В первые годы нашего брака я не узнал ничего нового о смерти Полуночника и о том, почему мои родители перестали любить друг друга. Странные сомнения относительно отца не оставляли меня, поскольку я так и не увидел его тела. Часто во сне я видел его посреди толпы — на Новом рыночной площади Порту, на большой ярмарке в лондонском Гайд-Парке или в синагоге в Амстердаме. Он остался жив, но избегал нашей семьи, считая, что и так уже причинил ей много бед.
Иногда просыпаясь посреди ночи, я чувствовал острую боль в груди из-за того, что он никогда не увидит Франциску и моих дочерей, и мне приходилось вставать с постели, чтобы просто подышать.
Иногда я поддавался безумной вере в то, что в этих снах есть доля правды: отец не погиб в Порту, а сержант Кунха ошибся при его опознании или солгал мне.
Я никому говорил о своих сомнениях, кроме Франциски.
— Но где он сейчас? — спросила она однажды, сидя со мной в постели.
Я не смог ей ответить. Но меня больше интересовал вопрос: «Вернется ли он когда-нибудь?»
Глава 26
Еще на заре нашего брака я и Франциска были вынуждены изменить свое отношение к рождению детей, по сравнению с тем временем, когда мы были помолвлены. Но несмотря на все меры предосторожности, в начале апреля 1822 года по утрам моя жена начала ощущать в себе нового ребенка.
Помня о ее страданиях после рождения Эстер, я злился на себя за то, что позволил этому случиться. В прошлом я насмехался над супружескими парами, которые отвергали удовольствия интимной близости, предпочитая воздержание.
Но теперь я очень жалел о том, что мы не прислушались к голосу разума.
— Очень хорошо, но, вероятно, нам следует спать раздельно, — согласилась она, когда я сказал ей, что нам лучше воздерживаться от интимных отношений.
— Совершенно верно! — воскликнул я, не замечая подвоха.
— Но иногда мне так одиноко, — сказала она грустно. — Ты будешь возражать, если иногда я буду спать с тобой?
— Нет, это возможно — время от времени.
Она встала передо мной на колени.
— А ты будешь приходить, если тебе самому станет одиноко? Мы, прежде всего, друзья, и мне было бы невыносимо думать, что ты — одинок и несчастен.
— Конечно, я буду пробираться в твою постель.
— Но в одном из этих двух случаев, — добавила она задумчиво, — я могу столкнуться с тобой. Случайно, конечно. Ты ведь понимаешь, что постель — очень маленькая. А вдруг твой флагшток встанет — тоже случайно. Что тогда?
— Тогда тебе придется меня выгнать.
— А если я быстро сдамся, — хихикнула она, — ты будешь слишком злиться на меня?
Подражая своей матери, я погрозил ей пальцем и сказал:
— Очень хорошо, можешь смеяться, сколько душе угодно, но если ты превратишься в Медею, я стану Ясоном. Если эта бешеная гарпия снова осмелится появиться в нашем доме, я прикую ее цепями к нашей кровати.
Она засмеялась и положила мою руку себе на живот.
— Мы просто заведем еще одного здорового ребенка — а теперь кончай болтать и подбрось дров в огонь.
Спустя несколько недель, несмотря на строгие меры предосторожности с моей стороны, я смирился с тем, что у нас будет еще один ребенок; тем более, и девочки пришли в восторг оттого, что у них будет маленький брат или сестра. Они составляли списки имен и умирали от смеха над самыми худшими вариантами — Адалберту для мальчика и Урраца для девочки. Видя их восторг, я убедился, что беременность Франциски — все-таки неплохое событие.
Но вскоре у Франциски случилось кровотечение. Я работал в мастерской, и Эстер прибежала за мной. К тому времени, когда мы пришли домой, Бенджамин, сеньора Беатрис и местная акушерка уже стояли у кровати Франциски. Кровотечение удалось остановить, но мы потеряли ребенка.
— Это я во всем виновата, — простонала она, когда я поцелуями утирал ее слезы.
— Нельзя никого винить. Самое важное теперь, чтобы ты скорее поправилась.
