Думаю, мать и правда на несколько лет перестала любить меня, хотя даже самая мысль об этом была просто чудовищной. Лучше было бы сказать, что ее любовь ко мне оказалась заперта в ларце, вместе с ее супружеством и телом Полуночника.
Возможно, она очень любила меня и знала, что только я способен пробить броню, в которую она сама заключила себя. Стоило ей только позволить себе любить меня и принять мою любовь, она бы целыми днями кричала от боли, осознавая, что потеряла все, что было дорого ей, и, прежде всего, свой брак.
Любой, кто смотрел на ее бледное осунувшееся лицо, понимал, что она находится на грани самоубийства.
Конечно, было бы нелепо думать, что она смогла бы любить меня, лишившись рассудка. Эта не та жертва, о которой один человек может просить другого.
Когда мать сообщила мне о своих сомнениях относительно отца, о которых она раньше молчала, я вскоре осмелился открыто обвинить его в том, что он не защитил Полуночника. Он попросил у меня прощения, но я продолжал бранить его, хотя он и пытался меня урезонить. В конце концов, он заплакал, и я, устыдившись этих слез, выслушал его объяснения. Он сказал, что никогда не простит себе, что оставил Полуночника без присмотра.
К сожалению, признание отцом своей вины мало успокоило меня, и я часто грубил ему, а однажды даже сказал, что не хочу, чтобы он выгуливал вместе со мной Фанни и Зебру. Я знал, что мое поведение отвратительно, но не мог сдержать своих чувств. Боль, искажавшая его лицо, вероятно, вполне соответствовала моему несчастному состоянию. Он ни разу не наказал меня и на мои обвинения отвечал только мягкими замечаниями, что время — лучший лекарь.
— Даже ты злишься на меня, парень…
Во время особенно тяжелых приступов отчаяния я скрывался в своей комнате и выходил, только когда он убирался из дома. Я проводил дни в одиночестве, читая книги и рисуя. Я ни к кому не ходил, даже к оливковым сестрам и сеньору Бенджамину.
Однажды днем, в середине февраля, папа тихо вошел ко мне в комнату, когда я уже засыпал, и сел у меня в ногах. Я не открывал глаз; хотя и слышал, как он тихо плачет, я все же отказывался простить его.
В конце концов он ушел, шаркая ногами по полу.
Самое ужасное, что отец больше никогда не просил меня о помощи. В тот день я упустил свой шанс. Даже сегодня, раскаиваясь в том, что я отказывал ему в любви, я чувствую себя черствым и ограниченным человеком.
Спустя семь лет, перед самой женитьбой, я рассказал Марии Франциске, своей невесте, все об этом периоде своей жизни, предупреждая ее, какого дурного человека она берет себе в мужья. К моему удивлению, она предположила, что я отказался утешить отца в этот решающий момент, не столько чтобы наказать его, сколько из страха, что моя любовь приведет его к смерти.
В тот момент я решил, что она просто пытается снять с меня вину, но теперь понимаю, что она была права: втайне я действительно боялся, что смерть заберет у меня всех, кто мне дорог. Возможно, я даже решил, что Даниэль и Полуночник умерли потому, что я их очень любил, а следовательно, я, в какой-то мере был виноват в их гибели. Забирая их, смерть мстила мне, хотя я не знал, за что. Возможно, лишь за то, что я был счастлив, но возможно и за то, что я причинил боль Даниэлю, когда он больше всего нуждался в моей помощи.
В конце февраля у матери начались сильные боли в животе, и она на четыре дня ушла жить к бабушке Розе.
В ее отсутствие отец в конце концов отказался терпеть мое отношение к нему.
— Это зашло уже слишком далеко, — сказал он мне однажды утром, распахивая дверь и входя в мою комнату. Глаза его сверкали. — Я ожидал уныния и даже гнева, но не этого упрямого нежелания вернуться к нормальной жизни.
Потом он зажал нос и воскликнул:
— Боже мой, Джон, здесь воняет, как у гончей под хвостом! Неужели ты ничего не чувствуешь?
Он распахнул ставни и сорвал сетки от москитов.
— Это ужас, что такое! — закричал он, поднимая с пола полный до краев ночной горшок. Осторожно донеся его до окна, он выплеснул отвратительное содержимое, воскликнув по-шотландски
— Выйди и закрой за собой дверь, — презрительно усмехнулся я, натягивая себе на голову одеяло.
Это разозлило его так сильно, что он подошел ко мне, сбросил одеяло и схватил меня за грудки, собираясь, видимо, задать мне трепку. Мне отчаянно этого хотелось, ведь тогда бы я дал ему сдачи. Я знал, что он может умерить мой гнев, лишь спустившись, подобно Орфею, в подземный мир, дабы вывести оттуда Полуночника.
— Ненавижу тебя! — закричал я.
Он отпустил меня, сознавая свое поражение.
— Прости. Я знаю, как это тяжело для тебя. Ты еще слишком молод. Но рано или поздно ты оправишься, как и после смерти Даниэля.
— Я не хочу оправляться, — ответил я. Тогда я думал, что отказаться от горя означало прервать последнюю близкую связь с Полуночником; лишь мои слезы соединяли нас, минуя порог между жизнью и смертью. — А Даниэля я никогда не забывал. И никогда не забуду.
— Нет, и Полуночника ты тоже никогда не забудешь. Я не это хотел сказать… О, Джон. Ты думаешь, Полуночник хотел бы, чтобы ты лежал здесь целыми днями, словно в небе погасло солнце? Он бы хотел, чтобы ты танцевал — танцевал даже перед лицом его смерти, если нужно, но все же встал и продолжал жить дальше.
Я понял, что плохо думал о папе: он понимал мою близость с Полуночником лучше, чем я ожидал. И я почувствовал, как во мне снова пробивается чувство любви к нему.
— Папа, разве ты не скучаешь по нему?
— Я скучаю по нему каждый день, Джон. Но жизнь… она не такая, как нам хочется. Мы теряем тех, кого любим, одного за другим. Я потерял своих родителей, а теперь потерял Полуночника. А твоя печаль, парень… Твоему старому отцу сложно выносить ее. Я ведь не отчаиваюсь перед тобой, потому что не имею права поддаваться своим чувствам. Я должен содержать семью. Мне нужно работать, Джон. Я должен жить дальше и не могу себе позволить такую роскошь, как отчаянье.
Я заплакал, раскаиваясь в своем непонимании по отношению к нему.
— Прости, что сказал, будто ненавижу тебя… и что обвинял тебя. Разве я могу ненавидеть тебя?!
Он вытер глаза от слез.
— Джон, я тоже презираю себя. Гораздо больше, чем я мог только себе представить. Возможно, даже гораздо глубже, чем ты.
И я пообещал ему, что снова начну выполнять свои обязанности, но не помню, что он ответил. Его признание в том, что он презирает себя, было так неожиданно и так непохоже на него, что я весь день думал только об этом.
Зиму и весной этого года между моими родителями произошло столько непонятных вещей, что я начал подозревать, что отец и мать не все рассказали мне о смерти Полуночника.
Не желая испытывать рассудок мамы, я расспрашивал только отца. После нескольких разговоров я убедился, что мои подозрения были совершенно беспочвенны.
Вскоре я уже был в состоянии чистить картошку, качать воду из колонки, разводить огонь, ходить на рынок и выполнять все, что от меня требовали — такова природа человека. Мать снова вернулась к нормальной жизни, теперь уже навсегда. Ее способность снова взять на себя все обязанности матери и жены, говорили о большой силе духа.
Но я совершенно уверен, что она лишь притворялась сильной: та женщина, которой она была
