затонул, выходя из Лиссабона.

Следующие семь месяцев оккупации прошли относительно спокойно для Порту. Продажа вина в Англию, хотя и протекала с затруднениями, но все же не прекращалась и гарантировала городу определенную финансовую самостоятельность. Наши корабли прокладывали путь к северным портам, например, к Роттердаму, а там их груз переносился на другие корабли, направляющиеся в Портсмут и Саутгемптон. Но почта из Великобритании не доходила до нас, и мы не получали прямых новостей от соотечественников, которые оставили нас несколько месяцев назад.

Мои родители были поглощены своей скрытой враждой. Они едва виделись друг с другом, поскольку большую часть времени папа проводил на работе. Из них двоих он больше изменился со смерти Полуночника. Его волосы были теперь коротко пострижены, причем с висков их тронула седина, а на макушке они уже начинали редеть; щеки впали, а голубые глаза, которые так ярко сияли, когда я был ребенком, были теперь холодны и тусклы.

Лишь один раз я пытался поговорить о том, что происходит в нашей семье. Мне как раз исполнилось семнадцать лет, но я проснулся в скверном настроении и был готов испортить жизнь всем окружающим. Три недели назад отец сообщил мне, что он опять получил разрешение на путешествие в верховья реки, и предложил мне научиться определять свойства грунта, брать почвы на пробу и высаживать виноградную лозу. Он решил, чтобы в будущем я буду зарабатывать на жизнь виноделием. Даже если мне и хотелось поспорить с ним, я все же понимал, что чем быстрее выберу профессию, тем это будет лучше для меня. К тому же я понятия не имел, как извлекать деньги из своей любви к искусству и книгам.

Желая угостить меня в честь дня рождения, мама приготовила на завтрак рабанаду. Папа подарил мне синий шелковый галстук, принадлежавший его отцу. Затем, как всегда, он умчался на работу.

Как только он скрылся за дверьми, я спросил маму:

— Скажи мне честно, ты ненавидишь папу?

Она недовольно нахмурила брови.

— Ненавижу твоего отца? Какие странные мысли приходят тебе в голову, Джон.

— Мама, ты уже давно не разговариваешь с ним. Вместо этого ты все время играешь на пианино. А когда ты думаешь, что никто не смотрит, на губах у тебя появляется презрительная усмешка. Неужели ты будешь отрицать это?

— Джон, люди меняются со временем. Мы уже не так молоды, как раньше.

— Это ничего не объясняет.

— Послушай, мы все совершаем ошибки. И я, и твой отец. Но это не значит, что я ненавижу его.

— О каких ошибках ты говоришь?

Она посмотрела на меня так, словно бы я говорил на незнакомом ей языке.

— Джон, хотя это и твой день рождения, но ты еще слишком мал, и я не хочу, чтобы ты обращался ко мне таким тоном.

— Но каким тоном я обращаюсь к тебе?

— Словно ты обвиняешь меня в чем-то. Я ведь все-таки не в суде.

— Возможно, тебе следовало бы там оказаться. Возможно, вам обоим следовало бы предстать перед судом.

— Довольно!

Она начала дрожать, и хотя мне было ужасно стыдно, я не мог сдерживать свой гнев. Я представил себе мамино пианино, которое в этом момент казалось мне неотъемлемой частью ее личности, и мне захотелось причинить ей боль там, где она была более всего уязвима. Я взял тарелку и представил себе, как поднимаюсь по лестнице и разбиваю ее вдребезги об эбеновую древесину инструмента, и как при этом от него откалываются крупные куски.

Втайне я желал, чтобы она также причинила мне боль; возможно, именно поэтому я поднял тарелку над собой и со всей силы разбил ее о свою голову. Позже мне еще не раз представлялась возможность понять, что люди, пребывающие в унынии, склонны совершать отчаянные поступки.

К счастью, тарелка не нанесла мне серьезных повреждений. Я провел рукой по лицу, но крови не было. Мать повернулась и увидела только осколки фарфоровой тарелки на полу. Из-за охватившего ее волнения она даже не заметила, что несколько осколков застряло в моих волосах. Она начала отчитывать меня за неосторожность.

Я прервал ее.

— Черт побери, мама, неужели ты не можешь простить его?

— Не смей повышать на меня голос, Джон Стюарт!

— Неужели ты не можешь простить отца? Ответь мне, или я побью всю посуду в доме! Всю до последней тарелки!

— Ты… Ты, как всегда, пугаешь меня. Я не понимаю, о чем ты говоришь.

— Мама, мы оба знаем, что он должен был защитить Полуночника. Но он не сделал этого. Полуночник умер. Но отец — жив. Неужели мы не можем простить его? Давай вместе попробуем сделать это.

— Джон, — нахмурилась она, — ты многого не знаешь…

Она закрыла глаза.

— Мама, расскажи мне, что ты знаешь. Я обещаю внимательно выслушать тебя.

Она взяла меня за руку.

— У тебя всегда были прекрасные пальцы. Совсем как у ребенка.

Она грустно улыбнулась.

— Когда ты был маленьким, твоя рука была не больше сливы, а пальчики… — Она нежно посмотрела на меня и погладила по щеке, чего не делала уже несколько месяцев. — Каждый пальчик был так нежен, так чудно устроен… такой идеальной формы…

— Ты ничего не скажешь мне о папе? Ты не способна простить его? — снова спросил я.

Всем своим видом она выражала крайнюю усталость.

— Дело не в прощении. Люди стареют. Ты не можешь ожидать от нас, что мы будем относиться друг к другу точно так же, как в те времена, когда ты был маленьким.

Она отпустила мою руку и грустно посмотрела вдаль.

— Ведь сейчас он уже не тот человек, за которого я вышла замуж, да и я уже наверняка не та женщина, на которой он женился. Люди меняются с годами.

— Ты хочешь сказать, что больше не любишь его?

Она с возмущением посмотрела на меня.

— Джон, что ты можешь знать о любви?

— Я знаю о ней не меньше тебя.

Она сжала губы, словно я сказал глупость, и это привело меня в ярость. Я ударил кулаком по столу и воскликнул:

— Я любил Полуночника, так же как и ты. Я любил отца, так же, как ты любила его. Я знаю, что это — не та любовь, но разве мы сильно отличаемся друг от друга?