— Мне уже пятьдесят лет, Джон. — Он пожал мне руку. — Ты даже и представить себе не можешь, как я устал.
— Мы все устали, папа. Ты слишком много работаешь, и все время волнуешься. Мы могли бы поехать в Англию и на время остановиться у тети Фионы. Я смогу найти там работу, а ты будешь сидеть у нашего камина и читать. Я буду содержать всю семью.
— Это великодушное предложение, сынок, и в другое время я бы принял его, но я слишком стар, чтобы что-то менять в своей жизни. Ты поймешь это, когда доживешь до моих лет.
— Но ты обещаешь, что присоединишься к нам в верховьях реки?
— Джон, жизнь непредсказуема. При всем желании я не могу дать тебе такого обещания.
— Я не оставлю тебя, пока ты не поклянешься присоединиться к нам.
— Ну, хорошо, я обещаю, что нагоню тебя и мать в верховьях реки.
Он сказал это слишком сухо, и я не мог поверить ему. Но я не сказал больше ни слова. Он пылко расцеловал меня, затем хлопнул в ладони и сказал:
— А теперь вставай и одевайся! Через пятнадцать минут отъезжаем. В экипаже вы найдете еду, и даже чай. Я сказал, что если там не будет чая, мой сын превратится в шотландское озерное чудище — в злобного водяного!
Я попрощался с Фанни и Зеброй, которые остались с отцом, поскольку для них не нашлось места в экипажах. Я крепко обнял их и сказал, чтобы они заботились об отце. Фанни вскочила и повисла на моих плечах, так же, как она делала это много лет назад в канун дня святого Иоанна. Сквозь слезы я велел им не лаять, даже если они услышат солдат. Они ответили тем, что просто облизали меня с ног до головы. Сердце мое разрывалось, когда я расставался с ними.
Мать, отец и я поспешно вышли из дома в холодную и ветреную ночь. Я нес свой мушкет, а отец — пистолет. Он начал что-то тихо напевать. Я подхватил песню, и мы держались за руки, когда шли по городу.
Мать ничего не говорила, хотя украдкой она посматривала на папу, как мне казалось, с неприятным удивлением. Вероятно, она заметила, что мы с отцом пытались примириться последние несколько недель. Мне кажется, что она одобряла этот шаг с моей стороны, но сама не желала его делать.
Затем папа запел песню, которую я не знал. Я неплохо разбирался в мелодиях, и позже я записал ее нотами и послал копию в музыкальный магазин «Хилис Мьюзик-шоп» в Лондоне. В ответном письме мне сообщили, что эта песня называется «Нам суждена с тобой разлука», а написал ее композитор, живший в эпоху королевы Елизаветы, Джон Даунлэнд. Рискну предположить, что мама хорошо знала мотив этой песни, и папа пел для нее, в последний раз прося у нее прощения. Слова, наверное, хорошо выражали его чувства и надежды на будущее:
Мама опустила глаза, когда он пел эту песню той ночью. Ее отчужденность погасила в нем последнюю надежду; закончив эту песню, он не пытался петь снова.
Пройдя несколько миль, мы достигли бухты, скрытой под могучими дубами, за которыми стояли три экипажа. Внутри уже сидело девять человек. Отец о чем-то говорил с кучером, пока мы знакомились с пассажирами.
Когда городские часы пробили три, мать и отец поцеловали друг друга в щеку, и он помог ей сесть в экипаж.
Я обнял отца и долго не отпускал его. Мое сердце билось в тревожном предчувствии, — я боялся, что вижу его в последний раз.
Наконец, он отстранил меня, улыбнулся, чтобы скрыть свои страдания, и протянул мне свою трубку и кисет.
— Возьми это, мой дорогой Джон, — сказал он, целуя меня в лоб.
— Но, папа.
— Бери это и садись в экипаж. И почаще думай о своем отце, который не чувствует к тебе ничего, кроме любви. Береги себя, сынок.
Несколько шагов к экипажу оказались самыми трудными в моей жизни.
— Мэй, — сказал отец матери в окно экипажа. — Я всегда буду испытывать чувство вины, но ты не должна винить себя. Только один из нас должен нести это бремя. Я освобождаю тебя от него.
Папа отошел на несколько шагов и крикнул кучеру, чтобы он отъезжал. Мы тронулись в путь, и я больше не мог сдержать своего горя. Когда отец махнул мне рукой, я увидел, что он тоже не сдерживает своих слез. Выставив голову из окна, я крикнул:
— Папа, мы вернемся к тебе, и все будет хорошо.
Потом мне казалось, что я должен был сказать что-нибудь более важное — слова, которые бы могли изменить его намерение. Когда я взглянул на мать, то увидел, что она глядит на лунный свет, который, играя на воде, напоминал серебряных рыбешек. Она боялась посмотреть на меня.
Через два дня мы поселились в жалком домике на северном берегу Дуэро, в семи милях от Реджиа. Мать всегда выходила из себя при виде грязи и пыли и по прибытии сразу же принялась за уборку.
В течение четырех недель мы питались только репой, картошкой и капустой, а когда наступила дождливая и ветреная погода, делали все возможное, чтобы не простудиться.
Как только мы достигли верховьев реки, французы обрушились на Порту. Позже я узнал, что в первые дни после разлуки с нами отец занимался тем, что стрелял в саду из пистолета, запасал хлеб, пил виски и заботился о Фанни и Зебре, которым он разрешил ночевать в спальне.
Сеньор Бенджамин заколотил свою аптеку досками и перебрался в подвал. Он понятия не имел о том, как стрелять из мушкета, но держал рядом заржавевший меч, который хранился в его семье в течение многих поколений. Конечно, он был с серебряной рукояткой и, возможно, принадлежал еврейскому алхимику, цель которого состояла не в превращении меди в золото, а в нахождении эссенции серебра во всех божьих тварях.
Оливковые сестры по-прежнему рисовали и отливали из воска фрукты. Ночью они спали в одной постели, тесно прижавшись друг к другу. Что касается евреев, то они не сомневались в том, что их сожгут заживо, поскольку ходили слухи, что французские офицеры были ужасными антисемитами. Они решили, что если это произойдет, то они попросят, чтобы их собрали всех вместе.
Ответив на военный призыв, отец тем роковым утром присоединился к оборонительной линии португальских войск, уже разместившихся у Оливковых ворот, недалеко от нашего дома. Но вскоре после начала битвы орудийный огонь французской артиллерии буквально смел защитников города. Погибло много
