инженер, только что по проектам своего отца завершил возведение нового Лондонского моста. Сэр Джон теперь был занят перестройкой огромного мола, которому надлежало оградить вход в Плимутский пролив от штормовых волн Ла-Манша и Северной Атлантики. В 1812 году под руководством его отца в этом месте начали сбрасывать известняковые глыбы, и уже через год мол можно было видеть над поверхностью воды. Однако шторм 1817 года и ураган 1824-го нанесли сооружению такой урон, что потребовалась новая перестройка. Таким образом, сын снова завершал работу отца как представитель нового поколения, возможно лучше осознавая, что природа куда более искусна в разрушении, чем человек – в созидании.

Настроен он был весьма дружелюбно.

– Завтра утром я буду работать на молу, мистер Дарвин. Если вас подвезут, то присоединяйтесь ко мне, и я покажу вам, какие изменения мы вносим в конструкцию дамбы.

Капитан Фицрой как раз собрался совершить рабочую вылазку на адмиралтейской яхте и пригласил Чарлза 'прошвырнуться'. Когда после измерения углов дамбы Фицрой возвратился на яхте обратно, Чарлз остался вместе с Ренни на обдуваемых ветром скалах, наблюдая за тем, как рабочие сбрасывают в воду огромные куски известняка из Орестонских каменоломен.

– Первая наша ошибка, – пояснил сэр Джон, – заключалась в постройке дамбы под прямым углом. Вскоре мы поняли, что не следует давать морю возможность обрушиваться на какую бы то ни было перпендикулярную поверхность. Если оно в сердитом настроении, то может спокойно швыряться глыбами весом в тонну так, словно это всего лишь галька. Новый мол сумеет перехитрить даже самый сильный шторм. Мы строим его как покатую крышу дома. Вода будет ниспадать с него каскадом.

Чарлз взглянул на бурлящую у их ног воду и врезающиеся в море известковые уступы насыпи.

– Вы напоминаете мне Гарриса по прозвищу 'Гром и молния', – воскликнул он. – Оба вы стремитесь доказать, что мозг человека может одолеть силы природы.

– Одно слово предостережения, мистер Дарвин. К несчастью, неверно, что мозг человека в состоянии управлять всеми силами природы. Есть то, чего он никогда не сможет ни превзойти, ни подчинить себе.

– Что же именно, сэр Джон?

– Сам человеческий мозг.

…Барометры предсказали верно. Не прошло и часу, как солнце исчезло и с Атлантики подул резкий юго-западный Еетер, приковав корабль к якорной стоянке в гавани. Вскоре с моря надвинулась тяжелая пелена проливного дождя. Как только похолодало, он тут же превратился сперва в мокрый снег, а затем в град. 'Бигль' подпрыгивал на волнах, как пробка. Еще ни разу в жизни Дарвин не испытывал такого всепроникающего холода. Шторм продолжался несколько дней. Чарлзом попеременно овладевали то морская болезнь, то тоска по дому, то отчаяние при мысли, что им никогда не выйти из гавани.

2 декабря после полудня, когда он полулежал, вытянувшись в кресле в гостиной у себя дома возле Кларенских бань, куда он вернулся, чтобы отдохнуть после качки на судне, с 'Трактатом по теории Земли' Кювье в руках, кто-то забарабанил в дверь. Открыв ее, Чарлз увидел на пороге своего брата Эразма с дорожной сумкой в руке.

– Привет, Чарли. Сюзан сообщила мне твой адрес, и я приехал, чтобы повидаться с тобой.

От удивления у Чарлза отвисла нижняя челюсть и округлились глаза. Эразм превосходно выглядел: лицо его, и без того смуглое, покрывал загар. Волосы на темени заметно поредели, зато на висках торчали пучками, напоминая крылья птицы. Взгляд его глаз, темных и привлекательных, казался отрешенным. Одежда на нем была дорогой, но не крикливой: шерстяной пиджак с широкими лацканами, жилетка, белый воротничок и тонкая шелковая рубашка с черным галстуком.

Чарлз стиснул брата в объятиях. Прошло уже три с половиной года, как Эразм окончил колледж Христа. После краткого визита в Маунт он уехал в Лондон, откуда надолго отправился путешествовать по Франции и Австрии. Когда он стал жаловаться на скверные гостиницы и трудности путешествий, Чарлз поинтересовался, почему он не ведет оседлый образ жизни и не живет с комфортом.

– Как раз это я и намерен сделать, – отвечал Эразм.. – Свое время я буду делить между квартирой на Риджент-стрит и Уиндхемским клубом в Сент-Джеймсе. Время моих скитаний прошло. Я собираюсь навсегда обосноваться в Лондоне и с грустью взирать на то, как проходят годы.

– А врачебная практика?

– Я принимаю не пациентов, а лекарства. Вообще-то со здоровьем у меня как будто все в порядке, только вот моральное состояние подводит: часто я не в состоянии ничего делать.

Чарлз был ошарашен. Как, после стольких лет, проведенных в Эдинбурге, в колледже Христа – а ведь Эразм считался хорошим студентом, – забросить столь уважаемую специальность, к которой брат так хорошо подготовлен! Он, правда, вспомнил, что сам решил не связывать свою жизнь с больными и увечными. Да, но ведь он вышел из игры в самом начале и стал изучать теологию. А где будет искать себе другую профессию Эразм?

– Нигде, дорогой мой Газ! Годы учебы в Эдинбурге и Кембридже, похоже, доконали меня. А если и не меня, то, по крайней мере, мое честолюбие.

Впервые дошел до Чарлза истинный смысл гневных слов отца, когда он увидел письмо с приглашением от Генсло: 'Дурацкая затея… бесполезная… после экспедиции ты уже не сможешь заняться ничем серьезным'. Да, для Роберта

Дарвина было бы ударом, если бы обнаружилось, что он вырастил двух бездельников, по существу живущих на деньги, присылаемые из дому, и присваивающих себе плоды многих десятилетий тяжелого и самоотверженного труда дарвиновской и веджвудовской семей… По своим моральным качествам они выглядели бы 'паразитами' в глазах доктора Дарвина, посвятившего сорок четыре года беззаветному служению своим ближним. – Я вовсе не собираюсь бездельничать только потому, что у меня не будет постоянного занятия.

– Значит, Рас, у тебя есть какой-то план действий? В таком случае я рад за тебя.

– В Лондоне все настолько заняты, что у людей не остается времени, чтобы посвятить его дружбе. Я рассчитываю, что у меня оно будет оставаться, насколько, впрочем, позволит мне мое слабое здоровье.

Чарлз прежде не знал, что у брата 'слабое' здоровье. Наоборот, он всегда казался ему и здоровым, и сильным.

– А кого ты намерен одаривать этой дружбой?

Лицо Эразма исказилось гримасой боли. Ему был мучителен этот суд младшего брата, перед которым приходилось оправдываться.

– Я много об этом думал. Я хотел бы завести в Лондоне свой дом, скромный, но уютный, где мог бы собираться народ – есть, пить, знакомиться, беседовать на интересные темы. Я виделся с несколькими писателями. Это, пожалуй, самые одинокие люди на свете, которых мне приходилось встречать.

Каждый день Эразм сопровождал Чарлза на 'Бигль', помогал записывать показания барометров, помогал и в других его делах, поражаясь трудолюбию младшего брата. Предстоящее плавание восхищало его, и он ликовал вместе с Чарлзом, когда наконец была объявлена новая дата отплытия – 5 декабря.

Чарлз думал: 'Бедный Рас. В сущности, он так одинок. Вот для чего ему понадобился его светский салон, чтобы другие могли дарить ему свое тепло и дружбу'.

Как-то он спросил Эразма:

– А что насчет женитьбы? Согласуется это с твоими планами?

– Не думаю. Не хочу брать на себя такого рода ответственность.

– Даже если влюбишься?

– Газ, по мужской линии в нашей семье ты – представитель романтического начала. Я еще помню, как ты гарцевал по полям и лугам с этой своей кокеткой Фэнни Оуэн. По правде говоря, я никогда не знал любви. Моей натуре она чужда.

– Ну уж и чужда. Я тоже могу кое-что вспомнить: разве тебе хоть немножко не вскружила голову кузина Эмма Веджвуд? В семье одно время поговаривали, что вы поженитесь.

Лицо Эразма осветилось теплой улыбкой.

– Ах, Эмма! Наша очаровательная 'мисс Неряха'! Да мы даже ни разу не держались за руки. Так что если кто-то и толковал о женитьбе, то только потому, что дарвиновским и веджвудовским кузенам и кузинам просто положено жениться и выходить замуж друг за друга. Вообще-то наши славные сестрички предпочли бы, чтобы я женился на Фэнни, второй из 'голубок'.